КРУК

Блюхер быстренько плеснул несколько раз в лицо и пошел к столу. А Чанов еще постоял у зиявшей черной дырой двери в сарай. Чего там только не было!.. Но если приусадебный участок Кульбера, да и весь поселок, напоминал наше Переделкино, то хлам в сарае был не нашим хламом. Это была помойка высокобюджетная, состоявшая из вещей некогда дорогих, даже фешенебельных, но совершенно уже непригодных к употреблению. То есть наших бомжей такая свалка заинтересовала бы вряд ли. Здесь было, как если бы шикарный Титаник столкнулся с айсбергом, но не потонул, а загорелся… и был потушен наспех, тяп-ляп… Громоздкий мольберт с вырванной ногой лежал на боку, перегораживая дверную дыру. «Да что у них здесь с мебелью творится?..» – думал Чанов. Шикарные обугленные чемоданы валялись в сарае как придется, некоторые были разверсты, в них ежилось пестрое тряпье с застывшими хлопьями огнетушительной пены. Несколько печатных машинок разных эпох стояли закопченной стопкой, грозившей свалиться. Треснувшая каминная доска подпирала сейф с приоткрытой дверцей, внутри сейфа угадывались обгоревшие останки ценных бумаг и даже денежных пачек; на сейфе стоял лаковый и яркий, но продранный барабан эпохи наполеоновских войн. Помятый никелированный паровой котел с трубками, краниками и манометрами заслонял темный угол сарая. Печальней всего смотрелись взрослые и детские костюмы, пальто и платья, висевшие на вешалках вдоль стен. Все это были, как говорили в СССР, фирменные вещи, но разодранные, обгоревшие, в пятнах плесени. Среди безвозвратно погибших одежек выделялись серый фрак и некогда пышное свадебное платье. Единственной совершенно готовой к жизни вещью был в сарае небольшой сварочный аппарат.

«Они погорельцы…» – подумал Чанов о хозяевах. И пошел к беседке.

Кульбер вышел на балкончик мезонина и позвал:

– Василий! Зайдите в дом!

Блюхер пошел, а Чанов и Дада остались. Они сидели за столом напротив друг друга, Дада рассматривал доски стола, поглаживая руками столешницу, чутко проводя пальцами по многочисленным ее порезам и трещинам. Чанов вспоминал мажора и фата, каким ему показался этот ныне печальный человек в первые дни знакомства, в октябре. Как сильно он переменился… Тонко прорисованная эспаньолка как заросла щетиной однажды, так уж больше ни разу не нарисовалась. Темные очочки исчезли. Продуманная прическа была острижена под машинку, и в очень густом молодом ежике волос проявилась очевидная проседь. «Он и не был фатом, – смотрел и думал Кузьма, – он только играл фата… Но вот стало не до игры…» Что-то вроде сочувствия, точнее, понимания, пришло к Чанову. Он подозревал, что Дада куда больше достоин… всего. Большего достоин, чем он, Чанов. Давид был теперь красавец мужественный… Кузьма тут же вспомнил маму, ее лицо, когда она, бог знает как давно, каждый вечер ждала всенародный сериал, мама всегда говорила – пора включать «Дата Туташхиа»… И совершенно по-особенному смотрела она в телевизор… то есть именно в лицо этого «абрага»… А тот прямо и печально смотрел с экрана на нее. Взгляд у мамы был такой… женский…

Давид был не то чтоб очень похож на героя фильма, но был таким же. Давид сидел, расправив широкие плечи, опустив глаза.

– Интересно, надолго ли мы здесь застрянем? – спросил он.

– Не знаю… – ответил Чанов. – Мне здесь пока что нравится… Спокойно…

– Скоро занятия начнутся. У меня два потока, – пояснил преподаватель Вышки.