Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах

В конце концов танцевальная электроника все-таки покорила Америку – но не так, как многие этого ожидали. Не было никакого внезапного вторжения, никакого эквивалента британского лета любви (или сопровождавшей его моральной паники по поводу экстази). Вместо этого проникновение было медленным, но, как становится ясно в ретроспективе, последовательным. Моби, бывший панк-рокер, часто появлявшийся в медиа на правах своего рода пресс-секретаря рейв-культуры, не смог обеспечить прорыв хауса и техно в 1994 году, как ожидал журнал Rolling Stone. Зато в тот же год Америка полюбила совсем другой альбом, полный электронных звуков, – “The Downward Spiral” группы Nine Inch Nails. Единственным постоянным участником ансамбля был Трент Резнор, выросший в Западной Пенсильвании, но запустивший свою карьеру в 1980-е годы в Кливленде под влиянием так называемого индастриала: жанра, сочетавшего дерганые программированные ритмы электро с шумом и грязью панк-рока. Резнор пользовался теми же приспособлениями, что и деятели танцевально-электронной музыки, но создавал с их помощью не треки, а песни. Американским слушателям он казался не загадочным студийным колдуном, а гипнотическим фронтменом мощной и яростной группы, просто использовавшей значительное количество электронных инструментов.

Это стало прописной истиной: в Америке танцевальная музыка оказалась переупакована под брендом “электроника”, а группы позиционировали себя не посланцами из мира рейва, а пионерами с переднего края альтернативного рока. В 1997 году The Prodigy, пережившие сингл “Charly” и даже помирившиеся с журналом Mixmag, опубликовали альбом “The Fat of the Land” – пара видеоклипов на песни с него попали в постоянную ротацию MTV. Зрители были заворожены не столько брейкбитами и вообще не Лиамом Хоулеттом, продюсером и клавишником ансамбля, а гримасничающим фронтменом с двойным ирокезом, выплевывавшим весьма ограниченное количество текста. Его звали Кит Флинт, и его главной работой было заводить толпу на концертах, – но теперь его предъявляли как буйного фронтмена новой группы: новой как минимум для Америки, где мало кто слышал песню “Charly” и где альбом “The Fat of the Land” разошелся более чем двухмиллионным тиражом. The Chemical Brothers были дуэтом британских продюсеров, не желавших выглядеть производителями исключительно танцевальной музыки – их треки звучали громко и жестко, сближаясь по духу с The Beastie Boys, а один из самых популярных синглов, “Setting Sun”, содержал вокальную партию Ноэля Галлахера из группы Oasis. Rolling Stone описывал их как проект, который должен понравиться “тем, кто ценит травку, пиво «Bud» и футболки Боба Сигера”, и жюри “Грэмми”, судя по всему, было солидарно с этой оценкой – в 1998 году The Chemical Brothers досталась награда в неожиданной категории: “Лучшее инструментальное выступление в стиле «рок»”.

Моби в конечном счете осуществил полноценный прорыв – но не с техно, а с меланхоличным альбомом 1999 года, который назывался “Play”; в нем продюсер на основе семплов со старинных пластинок госпела и других стилей конструировал треки столь же прилипчивые, сколь и ненавязчивые. Тиражи альбома шли на миллионы, от него стало буквально некуда скрыться – все без исключения композиции оказались лицензированы для фильмов, телепередач или рекламных роликов. Это был логичный итог многолетнего американского тренда на использование электронной музыки в рекламе, а также в плейлистах магазинов и гостиниц, где она была призвана транслировать посетителям ощущение одновременно юношеской энергии и технологической изощренности. Этот феномен, надо думать, навел некоторых американских слушателей на мысль, что электронная музыка по своей природа корпоративна, и Рейнолдс полагал, что здесь действительно можно было говорить о развитии, которое пошло куда-то не туда: “В Америке электроника пропустила этап радиогегемонии и сразу стала универсальной”, – писал он. В результате к 2000 году многие из тех, кто никогда не тратил много времени на прослушивание электронной музыки, тем не менее, чувствовали, что хорошо ее знают – и (часто) не очень любят. Один мой друг, вообще-то отлично разбирающийся в музыке, всегда реагирует одинаково, когда застает меня за прослушиванием хауса или техно, вне зависимости от конкретного поджанра. “У меня ощущение, что я пошел купить себе джинсы”, – говорит он, наклонив голову, с легкой улыбкой.