Крушение Агатона. Грендель

В крысиных мехах, жирные в глупости, коль не телесно,
крестьяне мотыжат поля. Сальные запахи исходят
из подземного мрака за дверью, где бабенки с коровь-
                                                                   ими глазами
титьку суют новому поколению бездумных мотыжни-
                                                                   ков. Старики
с лишаем в бородах ковыляют по пыльным тропинкам,
чтоб собираться, словно костлявые псы, на площади,
где свершается королевское правосудие; чтобы кивать,
                                                                словно вороны,
обмолвкам, из-за которых у кого-нибудь отберут ло-
                                              шадь, или тонким ошибкам
судебной братии, выводящим убийц на свободу. «Да
                                                                     здравствует
Король! — кудахчут они. — Которому мы обязаны всем
                                                             нашим счастьем».
Разбухшие от воображаемой свободы, коль не от жи-
                                        ра, великие лорды всех лордов
взирают сверху вниз бульдожьими глазами и улыбаются.
«Все хорошо, — вздыхают они. — Да здравствует ко-
                                                          роль! Все хорошо!»
Закон правит миром. Жестокость людская скована
                                                                              цепью
с добром (читай: с королем): сила закона
рубит голову укравшему хлеба кусок и вытирает то-
                                                                  пор. — Смерть
по Книге.
Думай, потеющий зверь! Гляди, думай!
Откуда эти обноски на спинах твоих добрых защитников?
Почему хлебокрад умирает, а тан кровожадный,
уплатив за ловкий трюк дорогим адвокатам, избегает
                                                                         наказания?
Думай! Сожми свое сморщенное лицо
и ухвати за кончик заусеницу ускользающей мысли:
Жестокость прорубает в лесах, где ты играл в свои
                                                                   вольные игры,
дыру, набитую кучей лачуг. Жестокость не больше
                                                                 законна тогда,
чем волчьи нравы. Жестокостью нынче запирают нас
                                                                          вместе —
меня и тебя, старик; подчиняют нас грязной плебейской
жестокости. Отойдем-ка мы в тень.
Я бы хотел перекинуться словом с тобой и твоим
                                                      бородавчатым сыном.

Сцена: Хродульф в лесу