Крушение Агатона. Грендель

— Агатон, нам обязательно надо поговорить обо всем этом. Но не сейчас, позднее.

Я рассмеялся. Потом разделся и бурно овладел ею. Во время оргазма она громко стонала — назло Ионе.

Затем я долго лежал с открытыми глазами, чувствуя раскаяние, и, покрываясь потом, прислушивался, не идут ли спартанские юноши с короткими мечами. Я слышал, как Доркис прошел перед хижиной и обогнул ее. Он тоже, догадался я, боялся прихода спартанцев. Именно поэтому он и бродил там. Я встал, прокрался к двери и выглянул наружу: он сидел на корточках, в тени от груды камней, чуть выше по склону холма. Возле него лежал лук, а на коленях — вынутый из ножен кинжал. И вновь я отчетливо ощутил: вот оно.

Когда я проснулся, ярко светило солнце. Доркис был уже на ногах и, лучась от радости, готовил завтрак. Казалось, его мысли о бегстве из Спарты, об убийстве Ликурга и прочем растаяли в воздухе. Я смотрел на его мощные, мускулистые руки, на широкую волосатую грудь и гадал, переспал ли он с моей женой. Со своей-то наверняка. Вид у Ионы был какой-то потрепанно-расслабленный и довольный. Выходя из-за ширмы, она послала мне воздушный поцелуй.

— Ну как революция? — спросил я.

— А, так это ж было вчера! — И она рассмеялась.

Позднее Тука сказала мне:

— Не понимаю я их. Они хохочут, пьют и трахаются напропалую, а в это время спартанцы убивают их, как мышей. Как такое объяснить?

— Ежесекундно, — сказал я. — По часу подряд.

Она взглянула на свои руки.

— Знаешь, а он действительно был хорош в постели. — И стрельнула в меня взглядом.

Как я потом узнал, она солгала, что спала с ним, хотя могла бы. Он был робок и, несмотря на свою обходительность, оказался импотентом (так, по крайней мере, решила Тука) и в решающий момент опростоволосился. Она сочла это забавным. У Туки был странный ум.

16 Верхогляд

Снова приходил высокий эфор. Я, как никогда, уверен в его искреннем участии. Пускай идеалисты вроде моего учителя вопят, что Спарта прогнила до основания, факт остается фактом: это величайший город на свете, причем не только благодаря своим размерам, красоте и природным богатствам — со всех сторон он окружен плодородными долинами — и не только благодаря своей армии, но прежде всего благодаря своему, так сказать, видению. Ничто на земле не совершенно — это любому известно, но где еще, кроме Спарты, цари и народ объединились во имя идеалов Равенства и Справедливости, чтобы, не жалея сил, вести борьбу против разлагающего влияния богатства и лени? Заметьте, что боги не поражают Спарту чумой и мором, как те же Пилос и Метону. Я слышал о портовой чуме от людей, которые видели все своими глазами. Это нечто ужасное. Болезнь начинается с тошноты и резей в желудке, затем — лихорадка и жуткая, жуткая боль. Она то накатывает волнами, то отступает. Человеку кажется, что ему лучше, и вдруг боль делается совсем невыносимой и убивает его. («Такова жизнь», — говорит мой учитель.) Как бы то ни было, в Спарте нет таких болезней. Мой отец, хотя он и был илотом, умер, сражаясь за Спарту. Возможно, и я поступлю так же. Планы Ликурга еще не воплощены в жизнь — это верно, как верно и то, что некоторые его методы сомнительны. И все-таки это — величайший эксперимент, как насмешливо выражается Агатон. Но, как бы ни были дурны некоторые спартанцы, среди них тем не менее есть люди, посвятившие себя, как высокий эфор, претворению этих планов в действительность. Мне кажется, будто я был слеп все эти годы, проведенные с Агатоном. Он хороший человек — я всегда готов подтвердить это, — несмотря на все его занудство и себялюбие; и люди, подобные ему, некогда служили высокой цели; ведь как ни предан человек вроде Ликурга своему идеалу, критик ему всегда может понадобиться. Ликург, должно быть, понял это с самого начала. Будь он сейчас в Спарте, и минуты не прошло бы, как этот вонючий старикашка Агатон оказался на свободе.