Крушение империи Наполеона. Военно-исторические хроники

Однако в двенадцать он снова появился, пересек галерею и спустился по лестнице. Это был подходящий момент, чтобы сотворить легенду, и его интуитивное знание сценического мастерства не упустило случая. На внешнем дворе выстроилась, словно для смотра, гвардия: солдаты, которые шли за ним в Италию, по Синайской пустыне, через Альпы, вниз по Дунаю, в Варшаву, в Испанию, в Дрезден, в Москву и обратно. Среди них не было ни одного, кто не был бы растроган моментом, а некоторые гвардейцы — статные, опаленные солнцем, профессиональные головорезы — рыдали. Наполеон подъехал к ним верхом, спешился и прошел по их рядам. Комиссары и уцелевшие в сражениях бойцы пялили глаза, понимая, что больше такого зрелища не увидят. До них долетали слова финального обращения: «…Двадцать лет я постоянно шел с вами по дороге почестей и славы… с подобными вам людьми наше дело было бы непобедимо, но война бы продолжалась бесконечно… продолжайте служить Франции… Я собираюсь написать историю наших совместных великих достижений…» — стандартный жаргон солдат-политиканов в течение веков, но в исполнении Наполеона и в данных обстоятельствах полный, как мог бы сказать поэт Йейтс, «ужасной красоты». Наполеон обнял командующего, генерала Пти, и расцеловал своих орлов. Затем, точно зная, когда следует опускать занавес, объявил, что готов ехать.

II

Длинная кавалькада направилась в Бриар, место первой остановки. Наполеон ехал в одном экипаже с Бертраном. На этом первом этапе императора сопровождала гвардия. Печальное путешествие началось. Оно продолжалось восемь дней, которые остались в памяти Наполеона и в памяти тех, кто сопровождал его, горечью и моральным убожеством, каких не было ни при 550-мильном бегстве от Москвы к Неману, ни при долгом отступлении от Лейпцига к Рейну.

Их путь лежал через Невер и Руан к Лиону. Стояли погожие весенние дни, и на первом этапе продвижение шло быстро и без происшествий. Во всех городах и деревнях, через которые проезжал Наполеон, его встречали с почтением, а иногда и с энтузиазмом. В Невере он услышал знакомое «Да здравствует император!», а в Лионе какая-то старая дама прижалась к окну кареты и благословила его. Но когда кавалькада начала спускаться по Роне, атмосфера изменилась: на смену сердечности пришла угрюмость, а потом и враждебность, столь злобная, что Наполеон был расстроен и задет.

Около Баланса тех, кто ехал в авангарде, ожидала неожиданная встреча. Они столкнулись с маршалом Ожеро, лионским предателем, который ехал им навстречу, и предупредили его, что неподалеку император. Но Ожеро не стал уклоняться от столкновения, и, когда карета остановилась и Наполеон вышел из нее, он ответил на приветствие императора грубостью. Уже когда они расходились, Наполеон, возможно в насмешку, спросил: «Куда вы едете? Ко двору?»[9] Ожеро резко ответил, что он едет в Лион, и начался обмен колкостями. Наполеон сказал, что маршал плохо себя вел во время последней кампании, на что Ожеро ответил, что причина нынешнего жалкого положения Наполеона — его собственные ненасытные амбиции. Когда Наполеон вернулся к своему экипажу, маршал не снял шляпу, а продолжал угрюмо стоять сложив руки за спиной. Для императора это стало предвестием ожидающего его впереди приема. Ожеро с чувством заявил полковнику Кэмпбеллу: «Ему бы следовало выйти на батарею и погибнуть в бою!» Странный совет со стороны человека, сказавшего Макдональду на берегах Эльстера: «Вы думаете, я такой дурак, чтобы погибать ради немецкого пригорода?»

До сих пор Наполеон был спокоен, даже жизнерадостен. Когда они пересекали места, где он служил в молодости лейтенантом, он сказал одному из спутников: «Я начал игру с шестифранковой монетой, а вышел из игры богачом». Но свет утреннего солнца, ложащийся на сады и виноградники, должно быть, пробуждал и более сентиментальные воспоминания. Именно здесь он влюбился в шестнадцатилетнюю Каролину Колумбье, застенчивую красавицу брюнетку, чья мать жалела бедного мальчика, оказавшегося вдали от дома без друзей и денег. «Никто не мог быть более невинным, чем были тогда мы, — напишет он на острове Святой Елены, описывая свои утренние свидания с Каролиной более тридцати лет назад. — Может быть, никто этому не поверит, но все наши радости состояли в том, что мы вдвоем ели вишни»*.