Крушение империи Наполеона. Военно-исторические хроники

Военный гимн революции вышел из употребления с того дня, как молодой Наполеон, вернувшись из Египта, взял власть в государстве в свои руки, вышвырнув выборных представителей из окна Оранжери на острия штыков. Без сомнения, «Марсельезу» продолжали играть во многих частных гостиных и, конечно, на подпольных собраниях якобинцев, но Наполеон, апостол порядка, не любил подобной музыки. Сейчас же, когда Франция готовилась стать европейским полем битвы, гимн де Лиля вновь обрел пропагандистскую ценность. Мелодия, которая в 1792-м и 1793 годах навязла в ушах обитателей парижских предместий, заставляла вспомнить времена, когда юноши вооружались пиками, выкованными в уличных кузницах, и шли в сабо и блузах на границу, гордясь честью погибнуть во имя республики, единой и неделимой. Сейчас, после двух десятилетий невообразимой славы, за которой последовали восемнадцать месяцев бедствий, французов снова призывали к этому, но ставки были гораздо выше, чем в 1793-м. Некоторые, но не большинство, откликнулись на призыв. Прятаться в амбарах, лесах и стогах было слишком холодно, но все же предпочтительнее — в глазах практичных людей, — чем топать через грязь и дождь на северо-восток, чтобы нарваться на прусскую пулю или казачью пику. Когда Жану или Жозефу приходила устрашающая повестка, его обычно нельзя было нигде найти, и не имело смысла ждать, когда он вернется в поле или в мастерскую. По всей Франции за плуги взялись женщины, а мужчины, оставшиеся за верстаками, были слишком старыми и дряхлыми, чтобы вставать под ружье. Жандармы, имеющие приказ собрать сотню мужчин, могли считать, что им повезло, если они возвращались на сборный пункт с десятком: барабанный бой больше не говорил о славе. Призывникам 1815 года и тем, кто бог знает какими ухищрениями избегал призыва еще с 1804 года, он навевал более зловещие ассоциации. Он напоминал стук молотков по крышке гроба.

В ноябре, перед тем как отправиться из Майнца в Париж, Наполеон в присутствии маршалов и генералов раздражал Мармона и Макдональда своим иррациональным оптимизмом. Когда те усомнились в осуществимости его планов, он упрекнул их в недостатке рвения. «Что мне нужно, — заявил он, постучав по груди гвардейского генерала Друо, — это сотня таких людей!» Друо, знаток Библии, понимал различие между похвалой и лестью. «Сир, вам нужна не сотня, а сто тысяч!» — ответил он.

Это было верно. 70 тысяч уцелевших под Лейпцигом не могли оборонять протяженную восточную границу от 500 тысяч, а какой толк был от ветеранов, застрявших в далекой Каталонии, или от новобранцев, блокированных в Байонне Веллингтоном, или от опытных войск, живущих на осадных рационах в окруженных врагами городах-крепостях вроде Гамбурга? Из каких-то резервов нации следовало создать новую армию, и в течение одиннадцати недель, проведенных между началом ноября 1813 года и 25 января 1814 года в Сен-Клу и Тюильри, император решал эту задачу.

Это предприятие было и более и менее сложным, чем гигантский рекрутский набор, проведенный после драматичного возвращения Наполеона из России в декабре 1812 года. Более сложным — потому что источники живой силы были вычерпаны до дна; менее сложным — потому что самодержцы уже стояли на границах, а во Франции оставалось еще много людей, считающих, что завоевания революции достойны защиты.

Призыв к оружию раздавался той зимой в самых неожиданных местах и иногда доходил до ушей тех, кто оставался глух к прежним обещаниям славы и завоеваний в чужих странах. Его услышал Карно, организатор побед молодой республики. Услышали его состоятельные люди, обогатившиеся на конфискации церковных земель и опасавшиеся разорения с возвращением Бурбонов. Свои услуги предложили твердолобые якобинцы — но получили вежливый отказ. «Пусть я паду, но не отдам Францию в руки той революции, от которой я ее спас», — заявил Наполеон, вспоминая парижскую чернь, наводнившую сады Тюильри в августе 1792 года. Однако предложение Карно было принято. Наполеон умел распознать неподдельного патриота, а Карно был именно таким человеком. Организатор приграничных побед республики двадцатилетней давности, он отрекся от империи, ушел из политики и жил в бедности и забвении. «Железный Карно, дальновидный, непобедимый, — так писал о нем Карлейль тридцать лет спустя. — Карно со своей холодной головой математика и молчаливым упорством воли был не из тех, кто в час беды заставит себя ждать».

«Предложение услуг от шестидесятилетнего старика, без сомнения, выглядит очень скромно, — писал Карно Наполеону, — но я полагал, что пример солдата, известного своим патриотизмом, может привлечь в ряды ваших орлов немало людей, не знающих, чью сторону им принять, и полагающих, что единственный способ послужить своей стране — бросить ее». Карно послали оборонять Антверпен от пруссаков и шведов, и он зарекомендовал себя патриотом и хорошим воином.