Крушение России. 1917

Гельфанд вошел в историю прежде всего как спонсор Ленина и большевиков. Возможно, применительно к постфевральскому периоду так оно и было. Но до 1917 года до Ленина деньги от Парвуса если и доходили, то весьма опосредованными путями и в крайне незначительных размерах.

Гельфанд специально поехал на встречу с Лениным в Цюрих, а потом описал ее в вышедшем в Стокгольме сразу после революции памфлете: «Я встречался с Лениным летом 1915 года в Швейцарии. Изложил ему свои взгляды на последствия войны для общества и революции. В то же время я предупреждал его, что, пока продолжается война, революции в Германии не будет, в этот период она возможна только в России в результате немецких побед»[1053]. Ленин, по уверениям очевидцев, подтвержденным и самим Парвусом, указал ему на дверь. Позднее, оправдываясь от обвинений в сотрудничестве с Германией, Ленин скажет: «Парвус такой же социал-шовинист на стороне Германии, как Плеханов социал-шовинист на стороне России. Как революционные интернационалисты, мы ни с немецкими, ни с русскими, ни с украинскими социал-шовинистами («Союз освобождения Украины») не имели и не могли иметь ничего общего»[1054]. В то же время остается фактом, что ближайший друг и сподвижник Ленина Яков Ганецкий (Фюрстенберг) работал на фирме Гельфанда в Копенгагене и вполне мог выступать одним из источников финансовой подпитки лидера большевиков. И Ганецкий поможет Ленину вернуться на родину в запломбированном вагоне и не с пустыми руками.

Скорее всего, более прямым каналом поступления денег от немцев к Ленину выступал эстонец Александр Кескюла по кличке Киви, который передавал небольшие суммы, получаемые им от немецкого посла в Швейцарии Ромберга. Еще один внимательный исследователь германских связей Ленина — Георгий Катков — приходил к выводу, что «прямых контактов между ним и немецкими властями, очевидно, не было, хотя за это нельзя поручиться. Ленин был искусным конспиратором, а немцы вели себя с максимальной осторожностью»[1055]. Но очевидно, что Ленин был далеко не самым крупным получателей многомиллионных германских грантов на революцию в России.

В разгар войны немецкая пропагандистская машина работала на полных оборотах, доходя уже до фронтового звена. Летом 1916 года в германском МИДе для этих целей был сформирован специальный отдел. «В военном отделе Министерства иностранных дел полковник фон Гефтен постепенно создал большую организацию. Она была подчинена верховному командованию, но финансировалась главным образом Министерством иностранных дел, которое получило за это право совместного обсуждения и установления основных директив»[1056]. Действуя через посредников, Германия организовала в июне 1916 года Лозаннскую конференцию угнетенных народов, которая, по словам Элен Каррер д‘Анкос, превратилась в «процесс против Российской империи, «рабовладельческой империи», обвиненной в «убийстве народов»[1057]. После конференции даже Вильгельм II выражал опасение, нужно ли сотрясать царский трон так сильно, и не приведет ли это к подрыву принципов монархизма и суверенности.

Параллельно с подрывной деятельностью шло зондирование на предмет возможности заключения сепаратного мира. Примирение с Россией во все большей степени мыслилось германо-австрийским блоком, как подчеркивал, в частности гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц, не под углом зрения раскола коалиции для достижения военной победы, в которую уже мало кто верил, а для использования царя в качестве посредника для заключения мира с Францией или Англией[1058]. В российской элите идея сепаратного мира отвергалась не только как символ национального предательства и унижения, но и по стратегическим соображениям. Считалось, что это может привести к окончательной потере союзников, усилению роли Германии во внутрироссийской жизни, накоплению ею сил во время мирной передышки для новой войны против России, которую ей придется вести уже без союзников.

При этом вплоть до последних дней существования монархии продолжались поиски контактов с приближенными царя через российскую ветвь принцев Ольденбургских, через барона де Круифа, болгарского дипломата Ризова. Принцу Максу Баденскому было известно о попытках одной из великих княгинь осуществить посредничество в переговорах с немецким правительством. Февральская революция произошла в момент оживления подобных контактов[1059].

Итак, какова же была роль Берлина и Вены в провоцировании русской революции? Ее не стоит совсем уж сбрасывать со счетов. «Германская пропаганда, веденная параллельно с разрушительной работой наших революционных партий, щедро финансировавшихся из Берлина, падала на благоприятную почву»[1060], — справедливо замечал Сергей Сазонов. Но роль эта вовсе не была решающей.