Крушение России. 1917

Во все годы войны не исчезали претензии к России по поводу недостаточной демократичности ее политического строя и прав меньшинств, хотя на официальном уровне эти претензии слегка отодвинулись на задний план. «Как английское, так и французское правительство знали, что Государь не допустит вмешательства в русские внутренние дела, и тщательно от него воздерживались, — писал Сергей Ольденбург. — Попытки косвенного воздействия, однако, бывали. Некоторые английские финансовые круги, с лордом Ротшильдом во главе, с самого начала войны пытались добиться через русского посла в Лондоне, графа Бенкендорфа, изменения законов относительно евреев; но Государь тогда же — осенью 1914 г. — категорически запретил давать какие-либо обещания. Указания в этом смысле повторялись затем неоднократно»[1083]. Еврейский вопрос поднимался и некоторыми другими банкирскими домами, которые делали условием предоставления займов изменение внутреннего российского законодательства. Пьер Жильяр поражался малой прозорливости западных политиков, которые дискредитировали верховную власть союзного государства, десакрализировали фигуру императора: «Мы, иностранцы, склонны судить о России по ее правящим классам, с которыми в основном имеем дело. Эти классы достигли того же уровня культуры и цивилизации, что и мы… Забыли, что Россия состоит не только из 15–20 миллионов человек, готовых к парламентской форме правления, но еще и из 120–130 миллионов крестьян, по большей части грубых и необразованных, для которых царь все еще был помазанником Божьим, кого Бог выбрал, чтобы тот направлял судьбы Великой России»[1084].

Поддержкой в союзных странах пользовалась и идея польской независимости. Морис Палеолог с полным сочувствием выслушивал сторонников польского суверенитета, например, упоминавшегося графа Маврикия Замойского, после беседы с которым написал в дневнике: «Все возрастающее влияние среди правительственных кругов реакционной партии, без сомнения, отодвигает и усложняет разрешение польского вопроса… Самостоятельность Польши под скипетром Романовых уже их не удовлетворяет: они хотят полной, абсолютной независимости и такого же восстановления польского государства; они успокоятся только тогда, когда их требования будут удовлетворены мирным конгрессом»[1085]. Не раз поступали предложения от союзников дать совместные гарантии будущей независимости Польши, но Николай считал почти до конца своего царствования, что это внутрироссийский вопрос, который следует решать после войны, как и проводить все основные, фундаментальные реформы.

В отличие от французов, которые по старинке полагались на традиционную дипломатию и культурное влияние, Великобритания еще с XIX века первой взяла на вооружение методы международного пиара и общественной дипломатии, экономической и политической пропаганды, причем в глобальном масштабе. Германское командование располагало информацией о специальных английских операциях по усилению национальных движений не только на землях чехов и южных славян, входивших во вражескую Австро-Венгрию, но также в Польше и Латвии[1086]. Публичная дипломатия применялась и внутри России, где британское посольство поддерживало дружественные политические силы, причем не только морально, осуществляло программы по улучшению своего имиджа и продвижению своих ценностей. Отголосок этих программ неожиданно находим в дневнике Александра Бенуа: «Гржебин удручен тем, что Бьюкенен отказался пристроить его при Английском посольстве — наподобие Чуковского… Но какая забавная претензия! Ведь Гржебин ни в зуб толкнуть по-английски, а собирается служить «насаждению английской культуры в России»!»[1087].