Кружево Парижа

Эта песня принесла Жуану Жильберту известность. Его наперебой приглашали спеть в клубах Рио, слышавшие его альбом мечтали увидеть его своими глазами. Достать билеты было невозможно даже с моим именем и участием в деле половины моих служащих. Я обзвонила всех знакомых, приложила все усилия, но билетов не было. Однако, наверное, по Рио разнеслись слухи о нас и моем отчаянии, потому что мне позвонила девушка, о которой я, кроме имени, ничего не знала, и сообщила, что ее парень дружит с Жильберту и держит в доме гитару на случай, если тот к ним заглянет. И тут меня осенило.

Через три дня, около полуночи, в дверь позвонили и я помчалась вниз, прежде чем Граса встала с постели. На пороге стояли пятеро молодых людей и еще несколько выходили из такси, остановившемся перед домом, когда пустое такси уехало.

– Я его привезла! – гордо объявила молодая женщина и вошла в дом.

За ней появился гитарист.

Жуан Жильберту сразу сел и стал настраивать гитару, а я занялась напитками для гостей. Жильберту запел. Грасу не пришлось долго ждать, поняв, что происходит, она взяла у меня из рук поднос.

– Приведите его, – шепнула она.

Когда я подошла к лестнице, Шарль уже наполовину спустился, на ходу торопливо заправляя в брюки рубашку.

– Опять колдуешь? – спросил он.

Я кивнула, улыбаясь сквозь текущие по щекам слезы. Он обнял меня худыми руками и крепко прижал к себе.

– Как мне повезло, что я тебя встретил.

Жуан Жильберту играл всю ночь, песню за песней. Классическая самба в его руках звучала по-новому: со специфическими ритмическими синкопами, создающими эффект «заикания», несовпадения с основным ритмом, а также разрывом между словом и аккомпанементом.

Молодежь, приехавшая вместе с ним, тихо слушала, потягивая напитки, и курила, смеясь и шутя между песнями.

Мы с Шарлем сидели в кресле. Он почти ничего не говорил, но в конце, когда гости хлынули на улицу к занимавшемуся на смену тропической ночи рассвету, встал и подошел к Жильберту.

– Вы даже представить себе не можете, что для меня значит этот вечер. Благодарю вас.

И пожал гитаристу руку. Потом наклонился к нему поближе, и они коротко побеседовали, прежде чем тот уехал.

* * *

Время тянулось медленно, а болезнь Шарля прогрессировала. Однажды ночью, впервые за долгое время мы занялись любовью. Обнимая его, я была в шоке, увидев, насколько он похудел и ослаб. Он словно наслаждался каждым мгновением, каждое движение, более замедленное и сосредоточенное, чем раньше, приносило волну удовольствия и боли, и я ошибочно приняла это настроение за усталость.

После оргазма я ощутила, как он обмяк, и поняла, что на этот раз семя осталось во мне. Мой цикл он знал лучше меня самой и никогда не рисковал, но в ту ночь решил отойти от правил. Он лежал, тяжело дыша, такой легкий, что мне даже не нужно было выбираться из-под него, как прежде. И застонал, крепко поцеловав меня в губы.

– С тобой все в порядке? – спросила я.

Он скатился на кровать и положил руку мне на грудь.

– Нет, – нахмурился он. – Роза, боль стала нестерпимой.

– Нужно больше лекарств?

– Конечно, но этого недостаточно, Роза… – Он замолчал и поморщился. – Ждать осталось недолго, недели, если не дни.

– Не говори так, мы можем…

– Тсс.

Он провел пальцами по моим губам.

Мы лежали рядом в тишине, пока слезы у меня не иссякли и дыхание не восстановилось.

– Я завершил свои заметки, – сообщил он.

Узнав диагноз, он каждый свободный вечер и бессонные ночи писал мемуары о войне, жизни в концлагере и заполнил две тетради аккуратно записанными воспоминаниями.

– А мне можно прочитать? – спросила я.

– Нет, я упаковал их для пересылки в «Яд Вашем».

Я поднялась на локте.

– Куда?

– В Иерусалим, музей истории Холокоста.

– Но почему? Почему мне нельзя их прочитать? – удивилась я. – Твои воспоминания – и мои тоже, мы с тобой – единое целое.

Он перекатился на бок, чтобы я не видела лица.

– У нас было десять счастливых лет, любовь моя?

Я кивнула. Слезы снова покатились из глаз. Я вытерла лицо.

– Вот их и вспоминай, – ответил он. – А не то, что произошло во время войны до нашей встречи. Я записал свои воспоминания как свидетельские показания, а не для того, чтобы ты меня так вспоминала.

Я подавила рыдания.

– Роза, иди сюда, – прошептал он и повернулся на бок лицом ко мне. – Ты упорная. Ты все преодолеешь. Помни обо мне, но продолжай жить. И любить.

– Еще не поздно, – сквозь слезы умоляла я. – Можно завтра же улететь в Нью-Йорк или Париж. Врачи тебя спасут.

– Это мы уже проходили. Все бесполезно, меня никто не спасет. От рака нет лекарств. Обещай, что будешь жить за нас обоих.

Он медленно, неторопливо поцеловал меня и откинулся на подушку.

– Знаешь, после войны, когда я вернулся в Париж, мне было так грустно, и я так злился, что думал, никогда не буду счастлив. И смотри – у нас было целых десять лет рая на земле. Не сдавайся, Роза.

Мы обнялись и так и лежали, прильнув друг к другу. Потом с него градом полил пот, и он задрожал. Дыхание участилось. Я еще никогда не чувствовала себя такой беспомощной, потому что ничем не могла облегчить его страдания.