Кружево Парижа

Когда я добралась до последней ступеньки, она распростерла объятия, и я в них утонула. Она сильно похудела, размера на три или четыре, и стала такой хрупкой, что казалось, я держу ее на руках. После объятий она взяла меня за руку. Граса стояла в стороне. Но в отличие от таможенников и таксиста, которые смотрели на Грасу, как на прокаженную, мадам Фурнель тепло ей улыбнулась.

– Мадлен, Граса, – торжественно объявила я. – Вы обе мои самые лучшие и близкие друзья.

Мадам Фурнель без колебаний отпустила меня и, схватив Грасу за руку, расцеловала ее в обе щеки. Я спала на своей старой кровати, а Граса в шезлонге в гостиной. Я приехала домой.

Париж, который я знала, вспоминался лишь сквозь призму работы, но с Грасой я открыла для себя галереи и магазины. Диор умер за год до Шарля, и несмотря на множество людей, которым он меня представил, друзей среди них не было. Конечно, я договорилась о встрече с Ивом Сен-Лораном – талантливым молодым человеком, занявшим место, которое, несомненно, было бы моим, не отправься я в Бразилию. Но кроме него, ни с кем не встретилась. Вместо этого, когда мы не делали покупки или не ели в кафе, то сидели дома у Мадлен. Хотя я купила одежду для Грасы в эту поездку и отдала ей свои старые платья, только в парижских магазинах я поняла ее врожденное чувство стиля, в корне отличавшегося от моего.

Она любила классику и шик, как настоящая поклонница Шанель.

Мне тогда было тридцать три, а Грасе двадцать восемь, но мой стиль был более молодежным. Мы ходили по бульварам, покупали одежду в магазинах, таких дорогих, что там, к счастью, не было бирок с ценами – иначе Граса отказалась бы от покупок. Она выбирала лаконичные цельнокроеные платья, узкие прямые юбки и простые жакеты приглушенных розовых оттенков, небесно-голубых и желтовато-коричневых. Когда в нашу сторону оглядывались, я с гордостью и удовольствием размышляла, кем из нас, интересно, восхищались.

Однажды после такой поездки мы сидели в саду Тюильри, и Граса спросила о большом здании неподалеку. Открыв для себя Лувр, она возвращалась туда каждый день в течение двух недель, пока не прошла каждый зал и не осмотрела каждую картину, рисунок и статую.

С тех пор она душой прикипела к искусству. Через три недели в Париже она начала немного говорить по-французски, и я совсем не удивилась, обнаружив, что они с Мадлен неуверенно беседовали за завтраком.

– Ах, ma chère, ты хорошо отдохнула, – улыбнулась Мадлен, поднимаясь, чтобы, как обычно утром, поцеловать меня в щеку. – А мы с Грасой болтаем.

– Вижу.

Я взяла шоколадную булочку из корзинки и потянулась за кофейником.

– Мы решили, что поедем в Санкт-Галлен и Оберфальц, – добавила Граса.

Я с грохотом поставила кофейник на стол. Граса взяла его и налила мне кофе и горячее молоко.

– Не могу.

– Надо, – ответила Мадлен, беря меня за руку. – Если ты потеряла Шарля, это не значит, что нужно терять все.

Я помешала кофе. Я ведь запретила себе видеться с Лорином.

Просто не смогу увидеть его и уйти.

Но чем дальше я размышляла, тем более приятной казалась мысль: увидеть, что он счастлив и доволен жизнью у Иды. Может, встреча залечит черную дыру у меня в груди. Она не должна причинить мне боль, это просто невозможно. А вот путешествие в Оберфальц меня не вдохновляло.

– Мадлен, – заявила я, – ты мне больше мать, чем моя родная. А отца я вообще видеть не хочу.

– А как же сестра!

Я пожала плечами.

– Никто из них и не подумал меня искать, тем более что это не так уж и трудно.

Моя одежда океан не пересекала, а вот косметическая линия Beija Flor – «Колибри», буквально «целующий цветы», была хорошо известна в Латинской Америке. Мое имя было известно, и даже в спрятанной в горах долине Оберфальц обо мне наверняка читали. Год назад я дала интервью итальянскому журналисту. Если бы меня захотели найти, то нашли бы.

– Может, им стыдно, потому и не высовываются, – заявила Граса. – Иногда семью лучше бросить.

Она встала и вышла из комнаты. Свою кузину Габриэлу она не видела с той самой встречи с Хосе у сеньора Малуфа.

* * *

Через два дня мы втроем стояли около старого дома Шуртеров. Я звонила из Парижа, послала телеграмму, пыталась дозвониться из отеля в Санкт-Галлене, но никто не ответил. Когда я подошла к дому, то поняла почему. Дом Лорина был пуст и заколочен. Я постучалась к соседям. Сосед слева переехал сюда недавно и ничего не знал, соседей справа не оказалось дома, и в следующем доме тоже никого не было. Через три дома от них в садике какой-то старик обрезал засохшие цветы и складывал их в корзинку.

– А, Шуртеры? – отозвался он, глядя на нас сквозь толстые линзы. – Уехали.

И срезал секатором очередную розу.

Кровь отхлынула у меня от головы, и я чуть не упала в обморок.

– Вы не знаете, куда они уехали? – спросила я, отчаянно захотев увидеть Лорина, как и в прошлый раз, когда была здесь.

– Уехали, куда, не знаю. Погодите. – Он встал. – Мистер Шуртер умер десять или пятнадцать лет назад, сразу после войны. Не уверен. Да, мальчикам исполнилось четыре или пять, а девочка была совсем маленькая. Ужасно! Бедная фрау Шуртер храбрилась.