Крылатое племя

действовавшими в горах Словакии, помогать им оружием и боеприпасами, вывозить раненых. Трудная

это была работа — ночью в условиях капризной, часто меняющейся погоды летать через зубчатые горы и

садиться на малопригодные для этого небольшие горные плато.

Но раз нужно, значит, нужно, и летчики делали невозможное. Полеты проходили в любых условиях. Вот

и 24 октября, как только стемнело, мы вылетели на очередное боевое задание. Экипаж — семь человек, люди все опытные, бывалые. Вместе летали немало, сдружились, каждый за другого жизнь способен

отдать. Я тогда летал в качестве бортового техника.

Задача у нас не из простых — отыскать в Больших Татрах около Банска-Бистрицы небольшую площадку, громко именуемую «партизанским аэродромом».

Полет проходил при сильном дожде. Ориентироваться трудно, но летчик и штурман точно вывели

самолет на цель. Начали осторожно снижаться. При посадке на «пятачок», стиснутый со всех сторон

двухкилометровыми горами, помогала нам маленькая наземная радиостанция. Изредка снизу пускали

ракеты, которые обозначали место приземления.

Надо ли говорить, сколько мастерства, выдержки и хладнокровия должен был проявить летчик, чтобы в

таких условиях совершить посадку! Но наш командир корабля, гвардии капитан Губин, как раз этим и

отличался. Он был одним из лучших летчиков полка, и ему обычно поручались наиболее сложные

задания. И на этот раз он безупречно посадил самолет.

Партизаны работали быстро. Уже скоро наша машина была разгружена, мы снова поднялись в воздух и

легли на обратный курс. Была вторая половина ночи. По-прежнему лил дождь. Плотнее стали облака.

Прошли примерно половину пути и уже находились где-то над Ондавской Верховиной, когда из

разорвавшейся облачности на нас неожиданно вывалился вражеский истребитель. Послышался грохот

взрыва, взметнулось багровое пламя — снаряд угодил в левые бензиновые баки. Сноп огня ворвался в

кабину пилота и ослепил, но я нашел в себе силы схватить парашют. Бросился в общую кабину. Пламя

распространялось молниеносно. Горящий пол подо мной провалился, на [104] мне загорелся комбинезон.

Но я успел проскочить к выходной двери.

И тут увидел капитана Губина, с ужасом заметив, что он без парашюта. А самолет наш продолжал гореть

и беспорядочно падать. «Неужели командир погибнет? — пронеслось в голове. — Этого допускать

нельзя!»

— Цепляйся за меня, — крикнул я ему, — давай прыгать вместе!

И только он успел схватиться за висевший у меня за спиной карабин, как последовал новый взрыв, самолет переломился, и мы оказались выброшенными за борт. Помню, что я успел дернуть за кольцо

парашюта, и тут же потерял сознание. Очнулся на земле. Первое, что ощутил, — нестерпимую боль

обожженных рук и лица.

Губин, заметив, что я пошевелился, подошел и показал на дерево:

— Посмотри, эта ель — наша спасительница.

Оказывается, при падении купол нашего парашюта зацепился за ее верхушку, она самортизировала и и

смягчила удар о землю. Губин при приземлении повредил себе ногу, но был в состоянии оказать мне

помощь. Он стащил с меня комбинезон, снял с ремня пистолет и на всякий случай положил его мне за

пазуху. Товарищей поблизости не было, видимо, при спуске на парашютах ветер разбросал нас.

Вскоре до слуха донесся отдаленный лай собаки.

— Нас ищут фашисты, — шепотом проговорил капитан. — Идем.

Легко сказать «идем». Я, обожженный и босиком (сапоги сорвало в воздухе при динамическом ударе в

момент раскрытия парашюта), а Губин с ушибленной ногой. Кое-как забрались в чащу леса, подальше от

места приземления.

Начинался рассвет нового дня, когда мы сделали первый привал. Присели. Губин расстегнул свой

комбинезон, сунул в него мои кровоточащие ноги, отогрел их. И тут — надо же случиться! — в свете

наступающего дня мы увидели пробирающихся сквозь чащу своих товарищей — радиста Домашенко и

стрелка Шведина. Они успели уже кое-что узнать у жителей, раздобыть еду. [105]

Теперь нас четверо. Стало веселее. Приняли решение пробиваться на восток, к линии фронта.

Мне каждый день пути давался ценой колоссальных усилий — физических и моральных. Распухло лицо, в нечто невообразимое превратились руки. При ходьбе я все время держал их поднятыми, чтобы хоть

немного уменьшить боль. Рот открывать не мог. Когда нужно было есть, товарищи размачивали хлеб и

полученную жижицу буквально вливали мне в рот. Чтобы облегчить мои страдания, они предложили

нести меня на носилках, но этому я категорически воспротивился.

Между тем положение мое оказалось серьезнее, чем я думал. Температура все повышалась. Я стал терять

сознание. И тогда впервые подумал: «Неужели не дойду до своих? Неужели это конец?» Товарищи, особенно капитан Губин, подбадривали меня.

Как-то на рассвете, недалеко от деревни Львовская Гута повстречали двух словаков. Они посоветовали

зайти в деревню, намекнув, что здесь можем встретить партизан. Это могла быть ловушка, но желание

побыстрее покончить с мучениями было так велико, что мы все же пошли. Постучались в один из

крайних домов. Открыла старушка. Она как глянула на меня, так и ахнула, закрестилась. Вид мой

действительно был страшным.