Крылья ужаса

Дома ее встретили крики, истерики, куда-то надо было идти, куда-то ехать, и в конце концов через два дня она оказалась в сумасшедшем доме, в детском отделении, где лежала племянница. Там было на редкость богато, уютно, и врачи были какие-то сверхдобрые. Девочка Мила, племянница, отказывалась есть главным образом мясо, чтобы не обижать животных - коровок, кур, петушков, свинок...

Плача, не брала в рот почти ничего от щедрого мира. Каждый раз двое врачей и медсестра уговаривали ее есть нормально, но невинная кашка иной раз казалась ей мясом истерзанного животного... Глазки ее, как цветочки, наливались слезами, и она только лепетала в ответ на бездонную роскошь мира. Люда расцеловала племянницу.

- Глупышка ты, глупышка... Смотри сама не помри, если не будешь кушать.

- Пусть я помру, а кушать и обижать не буду никого, - плакала девочка.

- А разве ты кого-нибудь в своей жизни не обижала? - шепнула ей Люда.

- Обижала, но больше не могу обижать. Скорее умру, - прошептала девочка, целуя Люду.

- Ну будь умницей, съешь кашку, ты никого этим не обидешь...

- А нищих? - удивилась девочка.

- У нищих без тебя будет своя кашка.

Девочка недоверчиво пожала плечиком. И есть отказалась.

Люда разговорилась с молодой врачихой - психиатром. Нашлись даже общие связи, знакомые.

- Девочку-то нашу вылечите? - спросила Люда.

- Ничего страшного, - успокоила врач.

- А есть страшные у вас, в детском?

- Да как вам сказать. Всякие у нас есть. Есть очень трудно поддающиеся лечению, странные случаи.

И психиаторша показала Люде девочку, лет 15, уже в отделении для старших детей.

У девочки были пронзительно-умные, но словно улетающие куда-то глаза.

- Вот это существо, - шепнула психиаторша, - знает наизусть всего "Идиота" Достоевского. Да, да, не шарахайтесь. Я открывала "Идиота" на случайной странице, она сидит передо мной, в моем кабинете - я читаю несколько строк, и она может продолжать по памяти...

- Она так любит Достоевского? - ужаснулась Люда.

- Не то слово. Я тоже люблю Достоевского. Ее отношение к Достоевскому нельзя выразить словами. Это что-то сверхъестественное. И ее не удается вывести из этого состояния...

- А только ли с Достоевским связаны такие состояния? Как другие писатели? - дрогнув, спросила Люда.

- Есть лишь два писателя, которые могут довести до сумасшествия. И вы, конечно, догадываетесь кто: Достоевский и Есенин. Причем на почве Есенина больше. У нас есть целая группа детей, возраст примерно 14-15 лет... Вся их жизнь проходит в том, что они до конца погружены в поэзию Есенина. Они не хотят жить, не хотят что-либо делать кроме того, чтобы читать наизусть стихи Есенина. Некоторые плачут. Они читают эти стихи целыми днями, плохо спят, встают по ночам, и тоже читают вслух или про себя стихи, бродят по палате, что-то думают. Их очень трудно вывести в мир, почти невозможно. Что-то надорвалось в их душе от этой поэзии.

- Удивительно, удивительно, - бормотала в ответ Люда в оцепенении. - Я и сама близка к этому. Но как можно жить с "Идиотом" в душе 15-летней девочке? Есенин же - понимаю...

- Дети хрупки и не похожи на нас все-таки, - улыбнулась врач. - А я наслышана о вас кое-что, звоните мне. Пересечемся на почве безумия, как говорится. Мы, психиатры, тоже не от мира сего немножко.

И Люда, обняв на прощание златокудрую племянницу, отказавшуюся принять мир какой он есть, покинула детское отделение...

- Бедная малютка, - думала Люда о племяннице по дороге. - Значит ее душенька детская не хочет признавать этот мир?! Она даже обижать никого не хочет. Не туда попала девочка. Ой, не туда попала... Трудно ей будет здесь.

Но мечта о сатанинском мире этом не покидала Люду. "По программе планетка эта создана, по программке рогатого, - умилялась она, но потом возмущалась. - А я то тут причем? Какое мое бытие, мое высшее "Я" к этому имеет отношение? А вдруг...

- она сжалась. - Лишь бы сохранить бытие, даже жизнь. Жизнь, жизнь, судорожно заметалась она в уме и сжала пальцы в кулачок. - Невозможно перенести потерю бытия".

...Прошло дня 3 и она, повеселев, встретилась с Сашей, с тем самым, с которым пили во дворе. За день до этого она была у Лени, тот по-своему молчал, и опять дико выл Володя, словно не переносил он не только физические страдания, а еще какую-то страшную мысль, не дающую ему покоя. Огромная голова Вити качалась в углу в знак полного (со всем миром) согласия.

Встретилась с Сашей у кафе, заодно с Ваней, буяном - толстяком, соседом Леонида, который тоже хотел его посетить. В этот день родители Лени не должны были прийти. Саша, которого вся эта история довела вдруг до исступления, был настроен весьма решительно.

- Да мы их всех испугаем, Люда! - почти кричал он, покраснев. - Вот увидишь!

Есть в моей душе, в глубине, что-то пострашнее смерти! Мы их этим распугаем! И Леня твой очнется, ишь молчун. Я ему помолчу перед смертью! И Володю, крикуна, присмирю. Не будет кричать о себе на весь мир! Ишь, больно ему! Мне тоже, может быть, больно с самого рождения. И до сих пор - больно. Мало ли что.