Крым глазами писателей Серебряного века

Летом мало ловится рыбы в Балаклаве, и хотя вся бухта и ближнее море на всю глубину перекрыты уловляющими сетями, но улова хватает только на прокормление себя, приезжих людей и на работу консервного завода, посылающего балаклавскую рыбу во все концы России. Должно быть, рыба в Керчи тоже знает, что думает и злоумышляет против нее балаклавский рыбак, и по мере возможности, пока Бог грехам терпит, проживает в Керчи и других местах, не заглядывая в Балаклаву. Поэтому в летнее время балаклавцы свободны, уловляют приезжего человека, и их лодки разгуливают по Черному морю с самыми мирными намерениями.

Балаклавские люди не очень беспокоятся, – они знают, что придет осень, погонят из Батума и из Керчи стада дельфинов и поднявшиеся из глубины белуги мелкую камсу[7], кефаль и скумбрию, – погонят вдоль всего Южного берега, как гонят волки стадо овец, и пригонят непременно в балаклавскую бухту, так как на всем протяжении Южного берега от Керчи нет ни одной укромной бухты, ни одного загона, куда бы могли укрыться овцы-рыбы, и куда бы не осмелились залезть волки-рыбы…

Тогда начинается настоящая балаклавская жизнь. Переполненные сети вытаскивают тысячи пудов камсы, скумбрии, кефали, лобанов; тогда балаклавские рыбаки снимают свой урожай. Тогда – веселье в Балаклаве: гремит музыка, полны кофейни, выпивается огромное количество турецкого кофе и только что перебродившего балаклавского вина.

А потом, после Рождества, снаряжаются лодки на волков, – на громадных двадцатипудовых белуг, – и начинается страшное балаклавское рыбацкое время. Белуги не подходят близко к берегу и не держатся на мелком месте; нужно выезжать за 10–15 верст от берега, бросать крючья в глубину моря, зимнего, свирепого Черного моря. Коварного моря… Нужно знать его, нужно хоть раз испытать ярость его. Сорвется неожиданно ветер с гор и понесется, как воздушный водопад, и кажется, что это – не воздух, а нечто более плотное, чем воздух, какая-то стена, через которую не пробьешься… Шесть могучих гребцов, выгибая спины, налегают на весла, и лодка не может на шаг подвинуться к берегу. Тогда нельзя пользоваться и парусом, – лодку перевернет, – приходится спустить парус и сложить весла, и отдаться на волю ветра, думать только о руле, – о том, чтобы лодка резала волну, – и ждать, куда эта волна принесет: в Керчь или на кавказский берег, или в Трапезунд, или в Константинополь. Не всегда доезжают лодки до какого бы то ни было берега… И редко проходит зима, чтобы море не взяло дани с Балаклавы, чтобы не выбрасывало мертвые балаклавские тела на каком-нибудь пустынном берегу Крыма или Кавказа.

Должно быть, потому одеты в черное балаклавские женщины, и грусть лежит на бледных, матовых лицах с огромными черными глазами, – на лицах, так похожих на старые образа древнего греческого письма. И, когда я вижу у фонтана эти печалью одетые, худые, темные женские фигуры, мне все думается, что они в трауре. Что вспоминают об отце, брате, женихе, муже, которых поглотило злое, коварное Черное море.

А потом – отставные люди… Прежде всего севастопольские Цинциннаты, военные и штатские, кончившие свой служебный путь и опочившие на мягком ложе пенсии. Они покупают земли и землицы, строят дома или домики, возделывают виноградники, чудесные абрикосы и персики и несравненную грушу Бере-Александр. И ходят в белых кителях по набережной, тихие и кроткие, все отставные генералы милые, – пьют турецкий кофе в кофейнях и слушают музыку. И люди, сами отставившие себя от жизни, уставшие от беготни, от суеты жизни… И просто заглядевшиеся на море…

Я спрашиваю дворника дачи, где я жил, почему он не вернулся после матросской службы в Севастополе в свою Киевщину, где, по его же словам, у него есть земля, и братья хорошо живут, и рады его принять. Он долго и путанно объясняет, как он поехал было и полгода работал на земле в своем месте. И все-таки вернулся и, вернувшись, женился на балаклавской гречанке, и вот уже десять лет состоит балаклавским мещанином… Он оборачивается к морю и раздумчиво говорит:

– Опять же, море…

Опять же – море, и опять – море… Не договаривает он самого главного, – что море коварное, властное и ревнивое, что кто загляделся на него, тот не уйдет уже от него. Полонит оно, не отпускает.