Крым глазами писателей Серебряного века

Широкая степь за Балаклавой такая же странная, как море после узкой бухты. Там растет настоящий хлеб, колосятся пшеница и просо, и кукуруза на настоящих полях, которых нет на Южном берегу Крыма. И скрипят телеги, и бредут по черной земле настоящие волы. Там разбросаны домики. По низеньким балочкам, в уютных местечках, где скопляется водичка и зеленеет травка, стоят домики с геранью в окнах, за вышитыми занавесками, с маленькими цветничками, с черешнями, абрикосами и персиками. Беленькие, низенькие домики уютны и одиноки. Там – бродячие люди, пришедшие издалека к морю, к крымскому солнцу, к балаклавскому теплу и уюту. Тут и греки, и малороссы с «сухой границы», что разбежались после севастопольской кампании с румынской границы и разбрелись по Новороссии и по Крыму, и русские интеллигентные люди, бросившие города и культурные профессии и пожелавшие сесть на землю, и опять-таки всякого звания отставные люди… Откуда-то и зачем-то явились два брата-англичанина и косят, и пашут землю, и ходят с волами по балаклавской земле. И живут в таком же беленьком степном доме; только английская мистрисс удивляет балаклавских дам тем, что стирает белье на машине.

Покойно в Балаклаве… Не свистят пароходы, не громыхают поезда, не звенят трамваи, не шумят извозчики, не кричат люди; тихо шепчет бухта. Все – свои люди… Изредка наезжают иноземцы из севастопольских, ялтинских земель, посмотрят на тихую Балаклаву, позавидуют милому балаклавскому житью и поедут назад, в свои шумные и суетливые Севастополь и Ялту. Назад, потому что через Балаклаву нельзя никуда проехать; можно только доехать до нее, приехать в нее.

Хорошо приехать сюда выздоравливать от тяжелой болезни, хорошо приехать в Балаклаву после тяжкой, напряженной работы, беготы и суетни в огромном, шумном городе. И хорошо людям, которые изъездили пути жизни и устали от этой езды, и пожелали отставить себя от дел и службы жизни, кончить свою беготню и суету, – хорошо причалить свою ладью к маленькой балаклавской бухте, как на последней станции, на конечном пункте. Здесь можно отдыхать от жизни, здесь можно целые дни лежать на теплых камнях, озаренных солнцем, или качаться в лодке в середине бухты под баюкающую песнь моря, – именно здесь, где только горы да синее море, голубое небо…

Тихо и уютно в Балаклаве. Хорошо здесь жить, вероятно, хорошо и умирать.

1913

Коктебель

Года три назад мне порекомендовали устроиться на лето в Коктебели, дачном поселке в 19-ти верстах от Феодосии, на берегу моря. Но когда я подъехал к ней в первый раз и увидел голое, выжженное, лысое место, на котором она раскинута, я даже не вышел из экипажа и велел извозчику ехать дальше, за 10 верст, в следующую, Отузскую, долину. И, когда ехал, дивился, что меня направили в Коктебель, что есть люди, которые находят удовольствие жить в этом лысом, неприютном месте.

В тот раз мне не удалось устроиться в Отузах, я все-таки вернулся в Коктебель и, чтобы хоть немножко утешиться, нанял комнату в центральном месте, в домике, ближе всех придвинувшемся к морю. В конце концов со мной случилось то же, что бывало и с другими знакомившимися с Коктебелью, – из врага я сделался другом, и из скучного, неприветного места неожиданно глянула на меня совсем особая красота.

Это не сразу приходит, и Коктебель долго остается нежеланной, неприветной. Должно быть, ровная, еле поднимающаяся над уровнем моря плоскость, на которой она расположена, была раньше морским дном. Там не растет настоящей травы, а только что-то сухое и корявое, какие-то тернии и волчцы, убогие садики, которые дачники из всех сил разводят около своих маленьких домиков, такие жалкие и бедные, – коктебельские деревья так медленно растут и так часто засыхают. А когда в конце июля и первой половине августа подует то крымское сирокко, что летит из среднеазиатских пустынь и несет с собой тучи взмешенного мельчайшего песка, отчего солнце встает мутное и тускло-желтое, и мгла стоит в воздухе, как в египетский хамсин, – тогда листья убогих садиков свертываются и засыхают, и белая акация стоит голая, меркнут бедные сироты, коктебельские цветочки, и пыльные и печальные стоят садики. И только туркестанский тополь, должно быть, притерпевшийся на родине к жгучему песчаному ветру, остается зеленым и свежим.

Нельзя копать колодцы, – вода там соленая и горькая, – и для пищи и питья коктебельцы возят «сладкую» воду за три версты из деревни за перевалом. Нет там прогулок, так как сзади Коктебели и с левой стороны только скучные желтые холмы без растительности, без резких очертаний, без скал и утесов, а проходящее мимо поселка шоссе, вечно пыльное, никого не манит для прогулок. Да, справа Карадаг, красивый и величественный, но крутой, и сначала кажется недоступным со стороны Коктебели.