Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

Этот дом так близок к Коктебельскому заливу, что порой во время шторма волны лижут его стены, и слышен богатый, многообразный голос моря и болтовня купающихся. Окна кабинета Волошина смотрят на море, на столе лежит подзорная труба. На стенах — его акварели, портреты, фотографии, в шкафах — громадная библиотека (много тысяч ценных книг всех времен и народов), в центральной нише — прекрасное лицо египетской царицы Таиах.

И в его кабинете Маруся (как она просила называть себя), Мария Степановна, вдова Волошина, однажды дала мне в руки пожелтевшие, пахнущие прошлым и тайной чужих жизней страницы стихов тех поэтов, которые бывали у Волошина. Тогда еще девчонка, я все-таки поняла, что происходит в моей жизни, и брала те листочки осторожно, испуганно. До сих пор помню то состояние: что-то случилось со мной тогда, когда Маруся вложила их в мои руки и усадила меня за маленький столик.

Ничего не зная о прошлом, абсолютно темная и глупо романтичная (Чарская тогда рукоплескала мне), я вдруг ощутила в себе пульс той, прошлой, но сохранившейся в этих листках жизни.

Тогда я еще их всех (потом идущих ежедневно со мной по жизни) не знала ни по именам, ни по строчкам, ни лиц их еще не видела, это было первое прикосновение, но ощущение тех листочков в руках до сих пор живо: сошлись прошлое и настоящее, прошлое перелилось в настоящее, ибо с этой минуты моя настоящая жизнь стала зависимой и соединенной с жизнями прошлыми.

Стихи Гумилева, Волошина, Цветаевой, Мандельштама бормочу постоянно, хорошо мне или плохо. А их судьбы пронзили меня самой реальной, самой настоящей болью. И так и живут во мне и удивление Гумилева перед несуразностью, бесчеловечностью собственной гибели, и потерянная Цветаева — голодная, униженная, выброшенная из всех спасительных возможностей, подведенная к краю ничтожными, мелкими людишками, решающими, кому жить, а кому умирать, и безнадежно измученный властью Мандельштам, доведенный до гибели…

Они присоединились к кровоточащей ране: Пушкин и Лермонтов тоже рано ушли и не успели создать то, без чего сильно оскудела наша культура! Но насколько драматичнее и безысходнее оказались судьбы гениальных поэтов двадцатого века!

Первыми близкими для меня людьми в Коктебеле стали Маруся, Алла Басаргина и ее мама, изначально «вросшие» в Коктебель, Мирель Шагинян и ее муж Виктор Цигаль, Леонид Домрачев, водивший нас (большие компании влюбившихся в Коктебель) в горы, художники и скульпторы, жившие в Коктебеле, — Ариадна Арендт и Анатолий Григорьев, у которых я любила бывать (до сих пор помню запах их садика).

Душевно родным человеком стал мне литературовед, педагог, занимавшийся Лермонтовым, Виктор Андронникович Мануйлов. Всегда улыбающийся, в тюбетейке, невысокий, кругленький, он олицетворял собой тот тип людей, который так близок Волошину. Мы любили разговаривать. Это был пир интеллекта. Стихи Лермонтова и сразу — Волошина, Ахматовой и всех тех, кого Волошин любил, и судьбы русских поэтов нашего столетия, и бесконечные рассказы о своей работе над документами, письмами, воспоминаниями современников, и бережность в обращении, словно перед тобой не глупая девчонка, а сосуд, который никак нельзя разбить.

Выступали в Доме Елизавета Ауэрбах, Анастасия Цветаева и многие другие. К Марии Степановне приходила Ольга Берггольц. В столовой с большим деревянным столом звучали Рахманинов, Чайковский. Играли великие композиторы и музыканты… и дети, которые летом занимались музыкой здесь, в стенах, освященных творчеством больших мастеров.

Истертые, деревянные ступеньки в доме Волошина были волшебными: на них часами сидела я с Марусей и слушала ее подробные рассказы о шарадах и играх на берегу и в доме, о Пра, матери Волошина, о том, как Волошин прожил Гражданскую войну и советские годы, как тяжело болел, как умирал, о войне Отечественной, когда для Маруси важнее всего на свете было спрятать содержимое дома и сохранить сам дом.

Маленькая хрупкая женщина, вдова необычного, одержимого творчеством и добротой человека, сотрясала маленькими кулачками перед лицами немцев и собой закрывала дверь в свой дом.

Так же она сотрясала кулачками перед лицом одного из директоров Дома творчества, очень просила не заваливать бесформенными, серыми большими булыжниками пляж, на котором родились и десятилетиями радовали всех нас яшмы и сердолики…

Но, в отличие от немцев, пощадивших дом, этот самодовольный директор не пощадил коктебельского пляжа и засыпал его безобразными камнями, похоронил под ними яшмы и сердолики.

Рассказывала Маруся о том, как рождались те или иные стихи и акварели.

Маруся меня одну водила по дому. Щедрая, очень добрая, она могла потратить несколько часов ради девчонки, влюбившейся в Волошина.

Маруся для многих была родственницей, готовой помочь и открыть то, что знала сама.

Они были очень близкими людьми — Волошин и его жена.

Марусе посвящены слова Волошина на одной из акварелей:

Землетрясенья, голод и расстрелы,

И радость, и людей мы вынесли с тобой.

И я всегда был горд своей подругой смелой,

Как ты подчас в душе гордилась мной.