Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

Нашелся сочувствующий, тот, кто рассказал, как это произошло. Лысый мужик с родимым пятном говорил так, словно сдавал экзамен в университет. В мельчайших, въедливых, словно клопы, подробностях. А я слушал, как мазохист, как идиот, который вдруг стал самым понимающим человеком на свете. Лысый рассказывал и причмокивал толстыми, мясистыми, будто у негра, губами.

Три женщины переходили дорогу. Шел за ними. Вдруг одна, блондинка, упала. Бабы заверещали. Подбежали люди. Стояли, глазели, уходили, не зная, что делать, не желая что-то делать. Одна из баб верещала, что у блондинки астма, она задыхается.

— Была у нее астма? — спросил лысый.

— Нет.

Перевернули на бок, продолжал рассказ лысый. Открыли рот, держали руками, чтобы не закрылся. Машины гудели, объезжали. Никто не остановился. Две бабы курили, народ расходился. Кто-то спорил, кому вызывать «Скорую». Сообразили, что звонить 101 бесплатно, вызвали.

Пульс был. Щупал на шее. Знаю, где щупать. Первую чеченскую прошел. Блондинка лежала. Вроде дышала. Перло перегаром, будто бухала неделю, не просыхая. Увидел у нее во рту жвачку. Вытащил пальцем. Подошла какая-то кривая тетка в милицейском ватнике, спросила, в чем дело. Сказал, что задыхается женщина, плохо ей. «Скорую» вызвали? Вызвали. Дышит? Дышит. Хорошо, что вызвали, хорошо, что дышит, сказала кривая тетка в милицейском ватнике и ушла.

Потащили блондинку на скамейку. Оказалась тяжелая. Вроде молодая, а пузо открылось, все в складках. Тут завыла сирена «Скорой». Блондинка открыла глаза, потребовала сигарету.

Вдруг, причмокивал лысый, я сообразил, куда повезет ее «Скорая». Если плохо бухому (а баба бухая), то везут не в обычный приемник, а в распределитель. За бабки. Не свои же платить. Я им о бабках сказал.

Они напряглись. Блондинка вообще, как услышала, что надо платить, завизжала, точно свинья. Рожа у нее стала пунцовая, в белых пятнах, как мухомор. Визжит, требует выпить. Подруги дали ей глотнуть водки — у них в сумочке чекушка была. А тут «Скорая».

Лысый причмокнул и замолчал. Поерзал на скамье с оторванной спинкой.

— И? — задал я, в общем-то, бессмысленный вопрос.

— Не успела «Скорая», — еще сильнее, будто добывая трением огонь, заерзал лысый. — Десять метров, а не успела. Да, бывает… вот так…

Лысый наконец прекратил ерзать и выдавил:

— Того я… помогал. Может, дашь на бутылку, а?

Я сунул ему в грязную ладонь двадцатку и поехал в морг. Сначала стало легче: избавился наконец, теперь заживу; но потом я понял, что это не ее смерть — моя. Только моя. Потому что есть такие люди, которым надо жить кем-то, собой они жить не могут. И я из таких людей.

Когда похоронил, взорвался. Пил, бухал, ужирался. Вроде бы никогда не был склонен, но словно бес алкоголя жил в доме. Теперь надо было спасать меня, но все ублюдочно делали вид, что ничего не происходит.

Банально. А бывает ли иначе? Говорят, что каждый человек может рассказать о своем опыте общения с Богом. Это будет его личное евангелие. Наверное, в ту ночь, когда я лежал в постели, рядом пылали простыни, занавески, скатерти, а мне снилось озеро (я даже название слышал во сне — «Геннисаретское»), Бог явственно ощущался рядом. Я не хотел просыпаться. Открыл глаза только тогда, когда меня вынесли на улицу из горящего дома. Лежал под кипарисом и наблюдал, как то, что было моим домом, превращается в сажу и пепел.

Это воспоминание о прежней жизни последнее. Мальчик думает, что я спас его, но на самом деле он спас меня.

VI

Мысль о мальчике — разряд в сердце, словно вцепился в оголенные провода. Оборачиваюсь к вагончику: закрыта ли дверь? Все в порядке.

Приподнявшись, бросаю первый камень. Женский, кажется, визг, мат. Еще один бросок. В ту же тень. Она падает, хватаясь за голову. Двое пытаются поднять ее. Она висит на них, растопырив руки, как пугало в поле. Третий раз за все платит. Камень — вижу — попадает ей в висок. Обмякает, падает. Без попытки быть поднятой.

Не останавливаться. Побеждает тот, кто идет в нападение. Бросок. И первый промах. Хуже: они замечают, откуда летят камни. Седой указывает рукой в моем направлении. Прижимаюсь к мешкам, пытаясь слиться с ними. Руки дрожат, не слушаются. Телом ощущаю пистолет — уверенность, моя уверенность, стальная, надежная, совершенная. Помогает собраться. Осыпаю врагов камнями, точь-в‑точь как при обороне древних городов. Мне в ответ — брошенный кирпич. Почти в цель. Задевает висок; струйка крови ползет вниз, липкая, бурая, как дождевой червь.

Бесполезно швырять камни. Меня обнаружили. Мне отвечают. Двое лезут на стену, а остальные бросают арматуру, кирпичи, камни. Было бы оружие — стреляли. А у меня есть пистолет. Весомый аргумент. Им можно и нужно воспользоваться.

Достаю, взвешиваю, передергиваю затвор. Стреляю в мужика с утюгом. Его ярко-зеленые, едва ли не фосфоресцирующие в лунном свете штаны — отличная мишень.

Пуля попадает в живот «утюга». Он падает вниз с завала. Отличное место я выбрал, настоящее укрепление. Здесь им меня не достать.

— Обходите с другой стороны! — орет Седой.