Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

— Хорошо, — треплю его по жидким соломенным волосам, — мы пообедаем.

— Честно, честно?

— Конечно. Тебя устроит суп?

Он кивает головой так сильно, что, кажется, она вот-вот отделится от шеи.

— Отдохни, а я приготовлю суп, — захожу в вагончик. На полу, застеленном кусками линолеума и лохмотьями, свалены полосатые матрасы с торчащим желтым поролоном.

— Я не устал, — надувается.

— Тогда пошли готовить вместе.

Уже привык к его переменам настроения, но сейчас они невыносимы. Сейчас время ожидания, а значит, время тревоги, беспокойства. Из-под валуна, поросшего липким зеленым мхом, достаю полиэтиленовый пакет с картофелем.

— Чисти картошку.

— А ты? — говорит мальчик.

— Я разожгу костер.

Деревянные с серой спички, бумажные со свинцом газеты. Поджигаю, приношу из вагончика хворост, кормлю зачавшееся пламя. На алюминиевой кастрюле — толстый слой копоти. Суп будет из отстоянной морской воды. Пресной почти не осталось. Только чтобы пить.

— Опять суп из морской воды? — морщится мальчик.

— Что значит опять? В последний раз он был из нормальной воды.

— Я не хочу суп из морской воды.

— Ты же хотел есть. Мы договорились.

— Т‑т‑ты не говорил, что он будет из морской воды, — он опускает руки. Сморщившаяся картошка падает на землю.

— А что ты, черт возьми, хочешь?!

Ударом ноги переворачиваю кастрюлю. Земля, как собака, лакает воду. Я ору, доводя себя до исступления, размахивая руками, будто каратист на показательных выступлениях. Голову простреливает резкая боль. Падаю рядом с перевернутой кастрюлей.

Мальчик плачет, закрыв лицо руками. Я лежу, обхватив руками голову, шепчу:

— Не реви, не реви…

Он должен перестать плакать. Видит же, что мне плохо. Но он плачет. Нет сил, чтобы встать. Подползаю к нему на коленях, хватаю за руки, ору:

— Посмотри на меня! Посмотри на меня!

— Н‑н‑не х‑х‑хочу.

— И я не хочу! Не хочу жрать этот суп! Не хочу спать на этих матрасах! Не хочу жить в этом вагончике! Но другого у нас нет! Понимаешь? Мы должны жить с этим!

— З‑з‑зачем?

— Мы люди… а они должны жить.

На глазах — слезы. Потому что понимаю: нет — да и не было никогда, но сейчас это особенно ясно — того, ради чего стоит жить. И понимание хуже боли.

Мальчик отнимает руки от лица, просит:

— Н‑н‑не плачь, пожалуйста. Я понял. Только не плачь.

В его взгляде решимость. Будто он говорит о храме. Она успокаивает лучше всякой аффирмации. Пытаюсь в знак примирения улыбнуться. Выходит ухмылка, перекошенная, как разбитая артритом старуха.

— Давай делать суп.

Мальчик кидается к костру. Чистит картошку ножом с оплавленной рукояткой. Я встаю. Развожу костер. Набираю воду, ставлю кастрюлю на костер. Кидаю в нее гнилую луковицу, очистки морковки, горсть фасоли. Мальчик суетливо протягивает картошку.

III

Суп пахнет, как морская капуста в жестяных банках из детства. Мама брала их в столовой на улице Большая Морская. Едим его с сухарями. Опускаем их в варево и ждем, когда размокнут. Они очень нравятся мальчику. К супу он не притрагивается.

Едим в тишине. После бесцельно сидим, наблюдая за пламенем костра. Мальчик молчит. Голова сползает к коленям. Наконец, замирает. Костлявые плечи двигаются в такт дыханию. Уснул.

Отношу его на руках в вагончик, укладываю на матрасы, накрываю тряпьем. Стою, глядя на него. Возвращаюсь к костру, чтобы привести мысли в порядок, собрать их, как заботливый пастух нерадивую отару. Слушаю ветер, пронзающий пустоту между камнями. Только камни и могут устоять. Почему я не из камня?

Перед глазами мой дом, мой бывший дом. Дубовые двери, плетеная мебель. Пыльные книги на полках, цветы в хрустальных вазах. Все превратилось в пепел. Я просеивал его между пальцев, пробовал на вкус, стараясь оживить прах дыханием. Но он только разлетался, рассеиваясь по миру.

Боже, как же болит голова! Стиснуть ее руками, — почему не стальные клещи? — раздавить, чтобы черепная коробка лопнула, как арбуз. Давить, давить, давить…

Или размозжить голову о камень. Например, об этот, похожий на швейцарский сыр дырками и цветом. Под ним еда, скарб, утварь. Собственно, я и сам под ним. Прячусь, как змея, стараюсь превратиться в тень. Бесплотную, проецируемую, чужую.

Но мальчик в вагончике живой, из плоти. Пусть я мертвый, но он живой. И сейчас моя задача сделать так, чтобы он дожил до утра. Хотя бы до утра.

Тушу костер, мочась на него. Захожу в вагончик. На цыпочках ступаю по скрипучему полу, пробираясь в дальний угол. Раскидываю гору картонных коробок. Под ними — грязная холщовая сумка, перемотанная бечевой. Распаковываю. В сумке пистолет. Настоящий, стальной, с пулями. Времен Второй мировой войны. Так мне сказали продавцы. Мы встретились на Сапун-горе у ржавеющих экспонатов военной немецкой техники. За пистолет пришлось отдать последнее, что было. В моем случае это не штамп и не преувеличение. Глажу его подушечками пальцев, взвешиваю на ладони, втягиваю запах масла и стали ноздрями. Убеждаю себя.

Выхожу на улицу, закрываю двери вагончика, взбираюсь на укрепление. Бубню аффирмации и всматриваюсь в темноту.

IV