Крымские истории

Она нисколько меня не испугалась. Да и чего бояться в эти лета – сама, первой, поздоровалась и сказала лишь несколько фраз, глядя прямо в мои глаза своими пронзительными, словно у ангела, синими очами:

– Давно замечаю, ищете. И знаю – что. И понимаю Вас, быть может, рядом с моим Алексеем и прадед Ваш лежит.

– Дед.

– Идите прямо, вон, на тот большой камень и Вы там увидите всё. И всё поймёте.

И устало опираясь на свою трость, она побрела вниз, уже выходя на пробитую в лесу накатанную дорогу.

Я долго стоял недвижимо, пока она не скрылась из виду, а затем, тяжело вздохнув, продолжил путь к указанному ею ориентиру…

Да, именно это я и искал – на вершине горы, в плотном окружении леса, раскинулся рукотворный пантеон.

В том, что это именно захоронение, братская могила – сомнений у меня не было.

На земле, камнем, был выложен огромный крест, сориентированный по сторонам света. Посредине него – почти идеальный круг, который, собственно и замыкал могилу, в которой для многих места хватило, одному такую не делают.

А посреди могилы стояли три связанные трёхлинейки, конечно, превратившиеся в куски ржавого железа, с истлевшими от времени и рассыпавшимися деревянными частями.

Стоя на возвышенности я сразу заметил, что кизиловыми деревьями, стоящими отдельной группой, была образована дата «1920 год» и поодаль от этих цифр, внизу, в зелени кустов разросшегося барбариса, угадывалась и вторая цифра «314».

Я оцепенел. Не знаю почему, где только и жила вера в эту диковинную и необычную встречу, но я искал именно это место.

Моя бабушка, царство ей небесное, сказывала, что как в 1920 году, в декабре, прогнали в сторону леса большую группу белых, в основном – мальчишек молоденьких, юнкеров, так с той поры и перестали в этот лес люди ходить.

А раньше, по её рассказам, кизильное место было и она, девчушкой, корзинами приносила домой зрелые рубиновые ягоды.

– А после того, значит, как увели белых-то, под конвоем в горы – рассказывала она мне в отпусках, – на протяжении целого месяца каждую ночь люди видели, как там горел костёр и кто-то упорно и долго рыл землю.

– Сохрани Господи, – и она торопливо крестилась при этом.

Успокоившись и отдышавшись, стала говорить так, словно это было вчера:

– И когда всё в лесу затихло и все работы прекратились, отважился один мужик пойти на то место, да седым прибежал обратно, а вскорости – и умер. Долго не мог говорить, а когда речь вернулась – он и рассказал, что памятник возник какой-то в лесу, а на винтовках, которые связанными стояли посреди кургана – гроздьями погоны висели. Всех юнкеров этих, что были постреляны, акурат, такие же, в каких и ты, когда курсантом был, в отпуск приезжал. Несколько пар было и офицерских.

Поправив свой нарядный фартук и через силу заговорила вновь:

– А ещё – рядом хижина и в ней огонь горел, и печка топилась. Он как глянул в оконце, так и разумом помрачился сразу. За столом сидела красивая, не наших мест, ведьма, убирала как раз свои волосы, а они у неё были совершенно седыми. На стене в хижине висел портрет военного. Она час от часу вскакивала и каким-то угольком или огрызком карандаша что-то там на нём подрисовывала, подправляла на этом портрете и разговаривала с ним.

Троекратно перекрестившись, с неподдельным ужасом, довершила:

– Вот с той поры никто больше в этот лес не смел пойти. Страсть такая… только вот не пойму, внучек, что-то к старости сны мне стали сниться странные. Вроде, как зовёт меня дедушка твой, и зовёт именно в этот лес. Говорит, что всю жизнь со мною рядом, а привидеться так и не удалось…

Тяжко вздохнув, стала перебирать фартук, своими высохшими от труда и лет руками. Затем продолжила свой рассказ:

– А что, я девчушкой совсем была, как меня замуж за него выдали, только и успела мать твою родить, а его – как забрали на службу, ещё царскую, так больше, почитай, и не увидела. По ранению, был правда, в отпусках, три раза. Но так и не возвернулся, с той ещё, войны. Сказывали станичники, что в наших местах и смерть принял, а где именно – не знаю.

Его дружок-одногодок говорил, что погиб дед твой ни за что – его отпускали красные домой, когда их власть-то установилась, не было на нём греха и крови не было праведной, но потребовали, чтобы он погоны снял офицерские, да кресты. Вот, как на этой фотографии, – и она в тысячный раз указала мне на фотографию, висевшую на стене, под божницей, в почерневшей уже от времени самодельной рамке.

С фотографии, увеличенной уже в наше время, на меня смотрел бравый есаул, на груди гимнастёрки которого, на общей колодке были закреплены четыре Георгиевских креста, под ними – четыре медали, на таких же лентах – оранжево-чёрных, которые в простонародье именовать стали, после Великой Победы – гвардейскими.

На такой же ленте были и святые отцовские награды – ордена Славы – уже за войну с фашистами.