Крымские истории

Вновь задумалась и уже через силу, еле слышно, стала говорить дальше:

– Я потеряла счёт времени. Не знаю, сколько суток я, хрупкая девчонка в ту пору, стаскивала сюда эти страшные безжизненные тела.

Поправила седые волосы, своей маленькой ладонью отёрла слёзы:

– Слава Богу, что уже холодно было. А так – я не знаю, что бы здесь происходило.

Память унесла её в то далёкое и горестное прошлое и она, с трудом очнувшись, заспешила закончить свою исповедь:

– Падала без сил, съедала горсть кизила, пила воду из этого родника, который Вы так красиво обложили камнем, окультурили и вновь, на какой-то палатке, стаскивала и стаскивала окоченевшие тела тех, кого хорошо знала…

Сглотнула тугой комок и продолжила:

– Норовила хоть чем-нибудь закрепить негнущиеся уже руки в православном смирении… Где – куском нижней рубахи, а где – и травой, гибкими ветвями кустарника, а то – и лыком.

Горькая усмешка чуть выкривила её бесцветные уже губы и она, всё боясь упустить хотя бы что-нибудь, торопливо зачастила:

– Не гнушалась, не скрою, и кусок хлеба из кармана у них взять, а у одного есаула – красавец был, четыре Георгиевских креста на груди, в кармане шинели даже фляга спирта оказалась. Этим и спаслась, январь ведь уже шёл…

При этих её словах я непроизвольно вздрогнул. Она это заметила, и, остро вглядываясь в моё лицо, в лицо моего младшего внука, который, как все говорили, был моим зеркальным отражением, так был похож на меня, тихо произнесла:

– Господи, да Вы так на него похожи, на этого есаула. Кто он Вам?

– Дед, мой дед, а их – прапрадед, – указал я на внуков.

Постояв молча, словно давая мне придти в себя, она продолжила:

– Завершила я свою печальную миссию где-то через месяц. Засыпала прах убиенных землёю, заложила сверху камнями и поняла, что надо идти к людям. Иначе – погибну. Хотя и не страшилась этого. Наверное, мне даже лучше было погибнуть, вместе со всеми было бы легче, чем нести такой груз по всей своей жизни.

Было видно, что долгий рассказ её утомил и она, глубоко вдохнув живительный воздух, со щемящей грустью добавила:

– А с другой стороны – никто бы и не знал этой страшной истории, трагедии этой…

После этих слов она горько усмехнулась и продолжила:

– Грешить не буду, русских в числе палачей, когда они нас… гнали на казнь, я не видела. Все, до одного, евреи, китайцы и латыши. И дело своё, каиново, делали даже без злости, а буднично, как тяжёлую, но необходимую работу. Это я видела у них и раньше, за этим страшным… ремеслом. Они даже детей не жалели. Никого.

Закрыв лицо руками, уже через рыдания, выговорила:

– У каждого, у каждого убиенного, это я Вам забыла сказать, было ещё и штыком пробито сердце. Задумайтесь, кто мог это сделать? Нет, я полагаю – не русские люди.

Посидела молча, а собравшись с силами – заговорила вновь:

– Поскорбев и погоревав ещё несколько дней, я и ушла в Феодосию. Там много таких, как я, было в ту пору и мне не сложно среди них было затеряться. А так как я, действительно, была милосердной сестрой, то и устроилась по специальности. Записалась на новую фамилию, только имя-отчество сохранила.

И уже как-то удивлённо, словно её очень занимало это открытие, сообщила:

– И никто меня, ни разу за всю жизнь, не спросил: что я за человек и откуда взялась.

Кротко улыбнувшись, словно своим сообщникам, донесла:

– А все свои отпуска, а нередко – и выходные, тратила на благоустройство этой территории. Это стало делом всей моей жизни.

Горестно покачала головой, словно удивляясь сделанному, продолжила:

– Всё сама. Никого не привлекала. Только лесничий, местный, который появился уже перед самой войной, знал. Но человек был совестливый, я ему при первой же встрече всё рассказала, так он и не трогал меня и не сдал никому. А в войну – погиб где-то. Ни разу его не видела больше.

А затем, гордо, с достоинством поведала:

– А сама – и эту войну прошла, от первого до последнего дня, с бригадой морской пехоты. Ордена имею. За Россию ведь воевали. Я думаю, что и они все, останься в живых, встали бы за Родину нашу. Я в этом просто убеждена. Не было у них иного Отечества, иной Родины. И не хотели они иной.

Всплеснув руками и заглядывая мне в лицо, скороговоркой выпалила:

– Ой, запамятовала, заговорилась с Вами, да и забыла: я ведь все документы и награды, которые были у убиенных, собрала, с каждого отдельно, заворачивала в кусочки ткани, из их же нательных сорочек и подписывала карандашом. Сначала они у меня здесь, вон, в той пещере хранились, а потом я их домой перенесла, это уже после возвращения с войны.

Закрыла глаза и замолчала надолго, а потом – вскинулась, как раненая птица:

– Через годы, как стареть стала, посадила и кизильник, и барбарис. Умный поймёт, что это за год – 1920-й, и что за цифра – 314, а дураку – так и знать ничего не надобно. Он всё равно не будет по этому поводу печаловаться, зачем это ему нужно и хранить всё это в своей памяти.

Всё тяжелее давались ей слова. Она очень устала, но, словно боясь, что другой возможности выговориться не будет, тихонько прошептала: