Крымские истории

Моей воле и желанию выздороветь поражались и врачи, и воспитатели: я, без единого стона, перенёс две операции; помнил и в зрелые годы, как об этом рассказывал всем детям хирург, обезьяноподобный, огромный, но чрезвычайно добрый и сердечный врач Григорий Григорьевич. Его фамилию я, к сожалению, не помню.

И я даже помнил, как во время операции, от нестерпимой боли, выругался. Хотя я хорошо помню, что только и сказал: «О, чёрт…». И медсестра, красивая, яркая девушка, меня пристыдила:

– Что же ты ругаешься-то? Нехорошо…

Но, сама же, показала мне через день свою руку, на которой отпечатались багровые синяки от моих пальцев – так я от страданий сжимал её кисть, а она терпела, не убирала её. Более того, в минуты нестерпимой боли, ещё и старалась ответить пожатием своей руки, поглаживанием моих пальцев.

Рассказывая об этом, ещё и похвалила меня:

– Ты – молодец. Я, по правде говоря, не видела такого терпеливого мальчика.

И оставила мне на груди, прямо на одеяле, красивое большое яблоко.

Но только я один знал, чем продиктована моя воля к выздоровлению – я хотел, во что бы то ни стало, увидеть ту маленькую девочку, которая заполонила всё моё сердце.

И уже через год, случай почти небывалый, я вернулся в свой детдом. Мне при этом показалось, что я стал намного старше, взрослее своих однокашников.

С каким же я нетерпением ожидал окончания лета, чтобы снова начались занятия в школе, так как от товарищей по классу знал, что она уехала куда-то с родителями на всё лето.

Только двадцать седьмого августа я услышал доносящие из её окна волнующие звуки рояля.

Она вновь играла свой любимый полонез Огинского. Но тон игры, сама манера исполнения – были иными, и я в растерянности остановился на полпути к её двери.

Оглядел себя, и, пожалуй впервые, увидел, как я бедно одет. На ногах были привычные, коричневые, с белой подошвой кеды, не первого лета – старые коричневые брюки и одна из двух, которые у меня были вообще, чёрная рубашка, которая от частой стирки утратила свой цвет, стала какой-то серой, с белёсыми разводами.

Красивые, в общем-то, руки, с длинными пальцами, были неухоженными, так как я просто обрезал ногти, и теми же ножницами, их режущей частью, зачищал их от заусениц – вот и весь уход.

Никогда это не вызывало у меня никакого неудовлетворения, сомнений и терзаний

Сегодня же я впервые устыдился своей бедности и усталым шагом поплёлся в свой детдом.

В первый же день занятий, в последнем, десятом классе, и она повела себя более чем странно. И я от этого страшно страдал.

Повзрослевшая за лето, ставшая ещё ослепительнее в своей красоте юности, она смотрела на меня покровительственно-снисходительно, едва удостоив кивка головой в первую, после долгой летней разлуки, встречу.

Что-то произошло между нами. И объяснения этому, в ту пору, я никакого дать не мог. И только гораздо позже, уже изведав утраты, и закрыв не одни глаза своим боевым товарищам в Афганистане, я понял, что просто перестал быть интересным для этой юной девушки, своей первой любви.

Она переросла меня.

И когда я увидел её с Валерием Мещаниновым, который был гораздо старше за нас обоих, чуть было не сошёл с ума.

Сколько написал я ей писем, посвятил стихов – всё было тщетным. Ответа на свои признания я так и не получил.

Проявив чудеса изобретательности, даже сам поразился, откуда это и взялось у меня – всю медкомиссию за меня прошли мои друзья, так как с моими лёгкими ни о каком военном училище не могло быть и речи – сразу же после десятого класса, получив вместе с ней медали на выпускном вечере, но, так и не объяснившись, уехал в далёкий и неведомый город, где и был сразу же, как золотой медалист, зачислен на первый курс.

Завершив учёбу, я, будучи вправе выбирать место службы, так как получил диплом с отличием, уехал в Туркестан, практически – в ссылку…

Затем были Афганистан, Ангола, Египет, и второй раз – Афганистан…

***

Я не ожидал такой встречи, но мой товарищ по детским детдомовским испытаниям, ставший к этому времени военкомом Керчи, устроил мне такие чествования, к которым я не привык.

Вся моя военная служба не терпела афишизации, порой я даже отвыкал от собственного имени, фамилии, а только и отзывался на прикипевшую кличку «Седой».

Моя голова, к сорока двум годам, стала совершенно седой, хотя и с богатыми ещё волосами.

Седыми же были и аккуратные усы, к которым я привык и носил их уже более двадцати лет.

Несколько портил мой облик – ещё багровый, свежий шрам, который пересекал правый висок и щеку, но хирург столь профессионально сделал свою работу, что он не менял выражения лица, а только делал меня чуть старше и суровей.

Сегодня, за долгие годы, я был в мундире. Что уж греха таить – впервые облачился, не без удовольствия, в генеральский мундир и непривычно останавливал свой взор на широких алых лампасах, которые всегда были заветной мечтой любого военного человека.