Крымские истории

Поднялся при звуках рояля и генерал.

Дворник видел, как тот побледнел и как-то нервно, торопливо застегнул мундир на все пуговицы и, сделав несколько шагов к дому, застыл недвижимо.

Музыка лилась едва слышно, её исполнительница учитывала утренний час и только в конце, не сдержавшись, исполнила заключительный проигрыш почти в полную силу, так, как играла в прежние времена.

И тут же наступила такая звенящая тишина, что стало слышно даже щебетание птиц в густых каштанах, которые подступали к самому дому.

Генерал, постояв ещё мгновение недвижимо, вернулся к скамейке на детской площадке, где лежала его фуражка, взял её левой рукой и медленно, не оборачиваясь назад, пошёл по аллее к морю.

И только старый дворник видел, как к распахнутому окну подошла маленькая, милая женщина, с гордой головкой и посмотрев на аллею, по которой удалялся медленным шагом от её дома генерал, схватилась руками за область сердца и прижалась спиной, чтобы не упасть, к створке распахнутого окна.

Дворник, который стоял почти под окном квартиры этой женщины, услышал, как она, сквозь стон и слёзы, говорила себе самой:

– Ванечка, Ванечка Владиславлев… Это – он. И как жаль, что жизнь не переиначишь. Ошиблась я, родной мой, роковую ошибку совершила…

Жалобно всхлипнула:

– И тебя обидела. Но я за всё заплатила… сполна. Всё Господь вычел из жизни.

И через рыдания почти прокричала:

– Будь счастлив, мой хороший.

Справившись со своим волнением, она отошла вглубь комнаты и оттуда, во всю силу, полились аккорды полонеза Огинского.

Генерал замедлил свои шаги. Остановился посреди аллеи. Постоял в раздумьях, но лишь миг, и резко повернувшись, твёрдым и уверенным шагом пошёл к дому, из окон которого лились такие торжественные и печальные звуки полонеза.

Дворник с изумлением наблюдал, как генерал решительно рванул на себя входную дверь в подъезд и бегом, это было слышно, поднялся на второй этаж.

В квартире, где звучала музыка, раздался звонок.

Женщина перестала играть и заспешила к двери, каблучки её туфель звонко простучали по паркету.

Последнее, что услышал дворник после того, как щёлкнул замок на входной двери, был её вскрик:

– Господи, как же я ждала тебя! Родной мой, какое счастье, что я вижу тебя, Ванечка…

И дворник, устыдившись того, что стал невольным свидетелем этой сцены, стал быстро мести тротуар, хотя на нём и так не было ни одной соринки. При этом неведомая даже ему самому, светлая улыбка так осветила его лицо, что шедшая на рынок его пожилая знакомая даже истово перекрестилась:

– Свят, свят, никогда не видела Карпыча таким. Даже – пьяненьким он никогда не улыбается. А тут – неведомо, что и приключилось.

Но она не стала мешать его радости и тихонько поплелась по улице, всё норовя разгадать в своём уме такую необычную для себя задачу – отчего так хорошо и так чисто улыбался дворник в это раннее утро.

***

Будь благословенно прошлое,

в котором осталось наше

сердце, и в котором мы

были молодыми и счастливыми,

влюблёнными и нравственно чистыми,

безгрешными.

И. Владиславлев

КЛЕНОВЫЙ ЛИСТ

Перебирая свою обширную библиотеку – готовил её к передаче внуку Владиславу, я наткнулся на давно забытый, совершенно обесцвеченный от времени кленовый лист в старинной книге стихов С. Есенина, которую мне – давным-давно, я ещё был курсантом военного училища, подарил водитель, подвозивший меня.

Я даже помню, как он, увидев мой неподдельный интерес к книге, уж больно роскошным было издание – миниатюра, толстенная, на мелованной бумаге, с прекрасными иллюстрациями, с доброй улыбкой, без жалости, подарил мне эту книгу.

– Бери, курсант, я её уже прочитал…

И когда я открыл эту книгу – как же сжалось при этом моё сердце от давних воспоминаний, связанных с давно отгоревшей юностью.

Почти половина столетия, а если уж точно – сорок пять лет минуло с тех пор, а я помню те дни, словно они коснулись моего сердца и моей памяти лишь вчера.

***

Ах, как же щедро замешала природа и красоты, и разума, и учтивости, и надменности, и воспитанности, и дерзости, и душевной щедрости, и непреклонности, и милого вероломства, и хитрости в этой девушке.

Мы, ещё пацаны, хотя по возрасту – её ровесники, с завистью и уже с первой ожесточённой влюблённостью, смотрели на неё, когда она проходила мимо.

Всё в ней было совершенным – точёные ножки, поступь – так не ходил никто. Помню, как я, немея от восторга, вглядывался в её удаляющуюся фигурку на тополиной аллее, в санатории для больных лёгочными болезнями под Киевом.

Уходило детство. И в ранней юности, которая так быстро наступила, благодаря именно ей, Людмиле Бабич, я исписывал целые тетради несовершенных стихов, разумеется, посвящённых ей, моему божеству, владычице моих мыслей и светлых грёз.

Помню, как я боялся вручить ей эти стихи, постоянно носил их с собой и всё ждал, когда наступит благоприятный момент к этому.