Крыса-любовь

С потока светят лампы дневного света, каждая в четыре трубки, на моей памяти не перегорела ни одна. В углу кладовой до сих пор лежит не меньше сотни новых трубок; они тонут в пыли и ждут своего часа, чтобы засиять. Каждая полка, каждое удобное местечко занято коробками со всяким барахлом, которое я собираю. Когда-нибудь все это пригодится мне для работы — или не пригодится, как знать. Я работаю на длинных исцарапанных сосновых скамьях. Когда-то на них раскладывали туфли, на кожаные подошвы набивали пластинки для чечетки, верх обтягивали атласом, расправляли, пришивали. Я до сих пор нахожу то обрывок шелковой ленточки в щели на полу, то клочок телячьей кожи глубоко в шкафу.

Когда мы покупали здание, риелтор сказал, что однажды на фабрику заезжала сама Анна Павлова. Во время австралийского турне звезда пожелала заказать коробку атласных пуантов. Случилось это, если не ошибаюсь, в 1926 году. Фабрика славилась цветными балетными туфлями, которых тогда не делали в Европе. Хорошая история, даже если и вранье. Я много раз представлял, как первая леди мирового балета плывет по темным коридорам: чувственный рот, шляпка колокольчиком, боа из перьев на шее, перчатки тончайшей кожи, крохотные башмачки.

Раз за разом я пытался воплотить ее в многослойных подвесных скульптурах, но ничего не получалось. Материя пересиливала дух. Я не мог сделать так, чтоб они танцевали. Мои композиции свисали отовсюду, все разных размеров. Многие так и остались на стадии первой прикидки.

— А я думал, скульптуры бывают только из Камня или глины, — сказал Томас, переступив порог мастерской. — В крайнем случае из металла. Словом, из чего-то тяжелого.

— Я раньше работал с глиной и бронзой, но давно за них не брался.

(Со времен Марлен.)

— Вот эта… бесподобна! — выдохнул Томас.

Он смотрел на самую большую «подвеску» в середине цеха. С рук фигуры свешивались абстрактные символы перемены, рождения, обновления. Понимаете, да? Обычное для художника помешательство на тайне Творения. Самая длинная рука — лента закаленной стали — вытянулась на четыре метра. Фигура должна была двигаться при малейшем дуновении, но я не Смог найти нужный баланс. Как ни бился, центр тяжести всегда оказывался где-то не там.

— Как называется? — спросил Томас.

— «Предвкушение». — Я приподнялся на цыпочки и слегка толкнул фигуру.

Она колыхнулась, передернулась — и застыла. Намертво. Надо было назвать ее «Разочарование». Мне стало тошно. Я так на нее надеялся. Казалось, она жаждет двигаться, только и ждет малейшего знака.

Она должна была запорхать, закивать, заплясать от легкого касания. Она должна была раскачиваться вверх— вниз, длинными плавными движениями, будто в любовном трансе.

Без остановки. Ей должно было хватать ветерка. Намека на ветерок. Да что там! Если верно найти точку равновесия, таким фигурам достаточно вздоха. Или даже воздушного поцелуя, сдутого с пальцев.

— Мне нравится, — сказал Томас. — Очень.

Молодец парень, уловил мою идею. Большинство из тех, кто приходит ко мне в мастерскую, не улавливают. Они, правда, прикидываются, что поняли, — ни на что другое они не способны. Настоящее искусство останавливает время, захватывает дух, намекает на тайны и страсти, познать которые не мечтает только глупец. Вот почему люди так рвутся приписать ему какой-то смысл. Оно будоражит и тревожит, поэтому мы хотим прибрать его к рукам, приручить.

А это ошибка. Большая ошибка. Когда мои посетители смотрят на скульптуры и ищут для них слова, мне думается: я сделал их собственными руками, но сам так и не понял. Где уж другим!

— С ней что-то не то, — сказал я Томасу. — Ее надо заставить двигаться.

— Как?

— Если б я знал!

Я задрал голову, как делал тысячу раз. Ответа по-прежнему не было. Меня только чуточку замутило, как всегда в последнее время при взгляде на собственные творения.

— Она должна быть лучше, — сказал я. — Что-то тут недоработано.

— Как я тебя понимаю. — Томас достал носовой платок, который в его ладошках выглядел полотняной ресторанной салфеткой, и вы — сморкался.

Глаза у него были на мокром месте, он будто бы сделался еще меньше. Правду говорят, хандра заразна. Над нами висела неподвижная фигура. Так в музее висит скелет доисторического чудища, застряв на грани полета и небытия. Птеродактиль имени Павловой.

Мой гость уселся на пол, взял предложенный бокал вина и завел рассказ о своей жизни.

— Мою мать звали Хоуп,[7] — начал он. — Она была красавица. И высокая, ужасно высокая. Ты не поверишь, но когда мама делала себе «бабетту», самую модную прическу шестидесятых, она не могла ездить в машине со мной и папой. Прическа упиралась в крышу и сминалась. А мама у нас была модница и терпеть не могла ни малейшего изъяна в облике. Поэтому ей постоянно приходилось выбирать между прической и семейными поездками.

— И? — спросил я. — Что же она выбирала?

Томас пожал плечами:

— Я ее не осуждаю. В юности она попала в финал «Мисс Австралии».

— А твой отец? Выходит, это он был…