Крысиная охота

Его пытали дальше, обмениваясь шуточками и срываясь на пацанскую риторику. Никита взревел от тянущей боли, когда в ноздрю пропихнули что-то холодное, острое. Заскрежетала рукоятка, вращался не смазанный винт, он чувствовал, как раскрываются лепестки пыточного механизма под названием «груша», благополучно перекочевавшего из Средневековья в наши дни. Боль была нестерпимой, кожа держалась на волоске. Приступы боли следовали по нарастающей — до жгучего «девятого вала». Потом нечто подобное засунули в рот, и садист, мурлыча песенку, принялся невозмутимо крутить винт. Рвались уголки губ, рвота теснилась у горла и стекала обратно в пищевод.

— А теперь ее же — в задний проход! — торжественно объявил истязатель. — Неземное удовольствие гарантирую, приятель. Почувствуй себя вагиной, называется! А если понравится, то мы тебе и дополнительно вставим, живую кость, так сказать! — и мерзко захихикал, стаскивая с Никиты форменные штаны контролера.

— Фи, какая гадость, Квазимодо… — гримасничал коллега. — Тебе что, пацаны спозаранку виагру в кофейник бросили? Давай-ка без задних мыслей, чувак.

— Ну, ни хрена себе задняя мысль! — ржал садист, похлопывая себя по ширинке. — Ладно, ладно, не бздите, помогите лучше. Сейчас мы сделаем из него голую бесхвостую обезьяну.

А вот подобных «инноваций» истязуемый терпеть не собирался. Он придерживался консервативных взглядов на секс. Ноги на данном «стенде» были свободны, на них навалился один из мучителей. Он не выяснял, откуда взялись силы, вырвал ногу и так зарядил садисту с «классическим» погонялом, что того унесло, как из пушки. И разом воцарилась истерика. Пострадавший при исполнении служебных обязанностей заполошно вопил. И рассвирепел настолько, что готов был убить истязуемого. Его оттаскивали, прибыл старший по званию, устроил нагоняй. Но арестанту все было фиолетово. Даже выкрик «На дыбу его, ублюдка!» не вызвал отклика в душе. Его тащили по мрачным закоулкам, к чему-то привязывали, распинали. Он плохо помнил. Только тянущая боль, когда под телом заскрипели пружины, пришли в движение верхние и нижние валы — к верхним были привязаны руки в запястьях, к нижним — ноги в лодыжках. Веревки тянулись в противоположных направлениях, растягивая тело, разрывая суставы. Он извивался, хрипел. Потом отпустили, но ремиссия не пришла — послабление было хуже натяжения. Боль была какая-то запредельная. Снова тянули, отпускали — и он балансировал на грани обморока, мечтал оказаться за гранью, но истязатели работали грамотно, не позволяя клиенту лишиться чувств.

Когда связали руки за спиной и подняли к трубе под потолком за привязанную к рукам веревку, он, наконец-то, потерял сознание. Никита висел на вывернутых руках, а садисты били по почкам, по ногам, по животу — тщательно выверяя силу и направления «главных» ударов.

— Ну, хватит, увлеклись вы что-то, садистушки, мать вашу… — огласил глухой подвал глас «свыше». — Посмотрите, во что превратили ублюдка. С ним же теперь работать невозможно!

Никита понятия не имел, сколько часов провалялся без чувств. Возможно, сутки или больше. Он открыл глаза и что-то видел, что-то чувствовал. Даже что-то помнил — по большей части это был образ женской головы в водовороте. Он понял, что не должен шевелиться, однако не вышло, ногу свело судорогой, он забился в припадке, когда все тело вспыхнуло, как уголь в топке. Снова отключился надолго, глухо. Очнувшись вторично, он понял, что находится в одиночной камере — как бы даже не в карцере. Суровая циновка на полу, лампочка в двадцать ватт, ободранные стены, дверь, параша в углу. Он приложил усилие, поднялся… и рухнул.

Проскакивали бледные пятна в памяти: скрежет дверных засовов, глухие голоса, бряцанье металлических предметов, но не оружия. Он крайне медленно возвращался в серый мир, открывал глаза, снова погружался в беспамятство. Обнаружил поднос под дверью, подумал равнодушно: вот и пожрать принесли. Но только через час или через два, когда дошло, что он уже не ел целую вечность, Никита начал совершать к подносу поступательные движения. Устроился как-то боком, выискав позу, причиняющую терпимые страдания, сдвинул крышку. Это действительно была еда — и не какая-нибудь унизительная, вроде бульбы недельной давности с червями, анормальная человеческая еда. Порция макарон, краюха черного хлеба, щедрый шмат жареного мяса, вроде не похожего на человечину. Отдельный котелок с водой. Просматривались три варианта: первый — в еде отрава; второй — он нужен кому-то откормленным и по возможности здоровым (а он уже убедился, что истязали его правильно — без переломов и прочих необратимых увечий); и третий — российские копы усовестились, решили жить и работать по-новому, скоро его отпустят, извинятся и наградят. Поработав головой, он отверг первый вариант, затем третий, остановился на втором и принялся жадно давиться. Вылизал картонную тарелку, вылакал в один присест всю воду. Хотел подняться, но закружилась голова, и он опять лишился сил и чувств…