Крысиная тропа. Любовь, ложь и правосудие по следу беглого нациста

В очередном письме — написанном, как он отмечал, в день рождения Гитлера, — Хорст предлагал другую теорию невиновности. Власть в Генерал-губернаторстве была разделена между гражданским губернатором Гансом Франком и СС: Генрихом Гиммлером и его подручными. Две параллельные власти с разделением ответственности. Отто не нес ответственности за маниакальные действия эсэсовцев. Главным преступником в Лемберге был, объяснял Хорст, обергруппенфюрер СС Фриц Кацман, главарь местного СС[101]. Да, его отец знал об ужасах, включая «лагеря смерти», и это знание порождало «колоссальное давление», но он никогда не бывал в «лагерях смерти». Потому что, как однажды сказала сыну Шарлотта, отец был бессилен что-либо сделать, кому-либо помочь.

Работая над статьей о Хорсте, я посетил министерство юстиции США в Вашингтоне. В ответ на мой запрос, какими материалами об Отто они располагают, мне предоставили три документа о его участии в тех событиях. В двух, относящихся к 1942 году, речь шла о переселении евреев и использовании их труда, причем под одним стояла его подпись. Третий документ — письмо от 25 августа 1942 года — указывал на желание Отто сохранить пост в оккупированной Польше, продолжить там свою карьеру и не возвращаться к кабинетной работе в Вене[102]. Я показал все три документа Хорсту. Да, сказал он, это касается «печальных ограничительных» мер, принятых в Лемберге против евреев, но поскольку в них не говорится прямо об «устранении» или убийствах, их нельзя считать доказательствами виновности его отца. Он упомянул еще одно письмо — Шарлотте, написанное Отто 16 августа 1942 года и доказывающее, что на него нельзя возлагать ответственность. Обещая переслать мне это письмо, Хорст предупредил: Отто знал, что письма просматриваются в СС, поэтому писал с осторожностью.

В мае 2013-го в «Файненшл Таймс» появилась моя статья о Хорсте. Она называлась «Мой отец, хороший нацист» и сопровождалась большим портретом Хорста в пальто и красной шапочке, восседающего в кресле в большом зале[103].

Реакция на статью была разной. Австрийский посол в Лондоне утверждал, что отказ Хорста заклеймить отца не отражает доминирующие в Австрии взгляды[104]. Другие приветствовали смелость Хорста, сыновье стремление отыскать в отце хорошее. Один читатель назвал позицию Хорста «отчасти благородной», отражающей, на взгляд этого читателя, сыновью любовь к отцу.

Самому Хорсту статья не понравилась. Мне он этого не сказал, зато на сайте газеты написал: «Мне ваша статья не нравится»[105]. По его мнению, я многое опустил, например то уважение, с которым к нему отнеслись многие в сегодняшнем Львове: поляки, украинцы, евреи. На взгляд Жаклин, в статье он выведен безумцем, не желающим видеть очевидных фактов. Тем не менее, писал в завершение Хорст, он вспоминает наше общение как вполне уравновешенное и откровенное.

Я счел наши отношения исчерпанными, но нет, Хорст продолжал делиться со мной чужими отзывами. Его племянник Отто посчитал, что, давая интервью, дядя проявил эгоизм — не подумал о последствиях для него, австрийского юриста, сотрудника нью-йоркской юридической фирмы, имеющего много коллег-евреев. «Не могли бы вы с ним поговорить? — писал мне Хорст. — Заниматься историей отца — мое законное право. Доживи он до холодной войны, мог бы стать ключевой фигурой на Западе».

С течением времени разочарование Хорста улеглось. «Ваши усилия мне уже существенно помогли», — писал он через несколько месяцев после появления статьи. Он понял и принял мою позицию, некоторые писали ему о своем одобрении прочитанного, он назвал это «волнами признательности», способными помочь в реставрации замка. Он также писал о своем желании быть позитивным, «понять прошлое, как и почему происходили события».

При этом Хорст не оставлял усилий убедить меня в правильности своей оценки отца, в благородстве отцовской натуры, в том, что отец не был замешан в чем-либо, что могло повлечь уголовное преследование. К этому времени наше знакомство длилось уже почти два года, и я полагал, что наша переписка скоро истощится, а потом и вовсе заглохнет. Но я ошибался. Семя упало в плодородную почву, наши отношения приобрели новое направление, питаемые неиссякаемым потоком информации и неожиданными подробностями.

6. 1933, Вена