Крысиные гонки

Некоторое время Владимир не отвечал; говорить не хотелось. Но он боялся обидеть друга. Кроме того, если не отвлечься от монотонного переставления ног по пыльной дороге, можно было просто уснуть на ходу…

— Потом, Вовчик… Я ещё сам не додумал… Ты как?

— Да ничего… Мне-то меньше вас досталось…

— Как сказать…

— Я представляю, что вы там пережили. Когда ждали, что… и вообще! Безысходность. А?

— Да… Ты молодец, конечно. Вернулся… Не каждый бы.

— Да я не о себе. Я вообще… — Вовчик помолчал. Разговор получался какой-то бессвязный. Но поговорить, выговориться хотелось. И в то же время не ворошить совсем свежие воспоминания, дать им притухнуть; как углям костра подёрнуться серой плёнкой пепла.

— Жоржетта вот удрала. Прикинь… — нашёл он тему.

— Да ты что?.. И правда ведь…

— Да. Я, собственно, про неё и вспомнил только когда палатку собирал. Сбежала…

— На вольный выпас, фигли. Жирует сейчас на таком изобилии-то.

— Жирует… Пропадёт ведь. Она ж декоративная, к реальной жизни неприспособленная.

— Да! — Владимир аж схватил его свободной от носилок рукой за рукав, — Да! Неприспособленная!

— Ты что? — с удивлением отметил его такую неожиданную реакцию Вовчик.

— Видишь ли, Вовчик… Это просто в строку легло. Я потом тебе, как уляжется, всё изложу. Мысли, типа. За жизнь, как бы. А Жоржетта… Ну что Жоржетта…

— Съедят её. Или по осени сдохнет от холода. Пропадёт.

— Добрый ты, Вовчик… Пропадёт, да. Нам бы самим не пропасть. Мы ведь тоже… Неприспособленные.

— Да ну, ты что, Вовка, какие же мы неприспособленные! У меня в деревне всё продумано. Инвентарь там, семена. Запасы. Книги по сельскому хозяйству. Картошка посажена, огород. Это вон, Юличкин муж неприспособленный — в деревню тащить фен и несессер. А мы…

— Да я не про это. Я… Я в глобальном смысле. Ну ладно, потом про это.

Некоторое время шагали молча; Владимира у носилок сменил Вадим, тот взял у него ружьё и, сопровождаемый Вовчиком, вышел чуть вперёд колонны.

— Ты говоришь «добрый». А я сегодня женщину ударил. По лицу.

— Да ты что? Не похоже на тебя. Как это вышло?

— Катьку. Ну, вон она, которой лицо ножом порезали. Когда собирались; я и ей укладываться помогал, заодно хотел повязку посмотреть. А она как зашипит: — Нафиг ты, говорит, меня только перевязывал?? Я, говорит, со шрамом через всю рожу всё равно жить не буду!! Я, говорит, повешусь или вены вскрою! — прикинь! Не буду, говорит, жить с порезанным лицом, — и в истерику… впадать пытается. Ну я и… с левой, конечно, чтоб не по повязке, но отчётливо.

— Пощёчину.

— Ага. Но сильно. Я аж сам испугался.

— Правильно сделал. А она что?

— Что… Как бы… очухалась. Замолчала, во всяком случае.

— Ну и правильно. Привёл в чувство. Так даже врачи советуют. Тебе ещё истерик не хватало. Нам, в смысле. Из-за шрама. Хотя для девки, конечно… Но не до такой же степени.

— Ты понимаешь… Правильно-то правильно. Но я потом вспоминал. Вот сейчас. Я ей не то что чтобы истерику предотвратить врезал. А просто… Там вон, свежие могилы; Вика вон — в живот проникающее, Гульку чуть не… В Зульку стреляли, Вадима вообще сжечь хотели. А она — жить не буду, из-за шрама на морде! Причём я всё качественно сделал — ну, для полевых условий, имею ввиду. А она… Я, конечно, не пластический хирург…

— Обиделся на неё что ли?

— Да нет. Или да, обиделся. Но не за себя, а за всех. Что всем так досталось, а она только о себе думает!

— У баб бывает, да… Лицо ведь для них, это…

— А ты говоришь — добрый! А я ведь её со зла шандарахнул! Чтоб заткнулась. Жёстко так. Жестоко даже.

— Дааа… Одна тётка как-то сказала, я запомнил: «Жестокость — черта характера добрых людей. Она возникает, когда об твою доброту начинают вытирать ноги». Не знаю откуда, цитата, наверно.

— Угу… Обидится на меня теперь.

— Вот уж чего не опасайся. Напротив — уважать станет.

— Думаешь?

— Уверен.

Снова помолчали.

— Ты как, с Гулькой-то говорил? Прикинь, какой у девки стресс!

— Нет. Не получается как-то. Батя её смотрит волком…

На самом деле Владимиру удалось выбрать момент и перекинуться с девушкой парой фраз, когда уже заканчивали сборы на поляне и собирались выходить на дорогу.

Столкнулись буквально.

— Ты…

— Ты…

У обоих вырвалось одновременно. Замолчали. Владимир всегда считал себя довольно наглым парнем, но тут впал в какой-то ступор.

— Ты говори. Что?..

— Нет, ты скажи. Что хотел…

— Я не смог тебя защитить, — выдавил он из себя.

— Что ты говоришь…

— Гузель!! Долго тебя ждать?? — послышался раздражённый рык Вадима. Гулька заспешила, стараясь не встречаться взглядом с Владимиром.

Вот и сейчас, ни на шаг не отходит от матери…

— Вадим, Вадим! Вы притормозите пока, пусть отставшие подтянутся по-быстрому. Вон за тем поворотом — пост.

— Ну?

— Надо, это… ружьё спрятать. На всякий случай.

— Ясен пень. Вон там, на опушке. И потом на пост. Владимир, эй! Идите с Вовчиком смените нас. Ружьё дай сюда.

Они поменялись.