Крысиный король

Николай Иванович приказывал соблюдать осторожность. Говорил, что, согласно его источникам, будут искать всех, кто входил или входит в их группу, в лучшем случае возьмут письменное обязательство не противодействовать советской власти, в худшем — отправят в ту же Лукьяновскую, где кабинет получила безумная Роза Шварц, привезенная в мягком вагоне Лацисом. Но даже Роза не справлялась, и в помощь приехал другой латыш, Петерс. Оба, Лацис и Петерс, один с каменным подбородком, другой с кудрями, мечтательный, улыбчивый, начали расстрелы, ночами не успевали, расстреливали днем, посланный ими солдат передал приказ главному врачу госпиталя, где служила Софья, выделить сестер для лазарета при чрезвычайке. Главный врач хотел отказать, Софья и еще четыре сестры милосердия согласились, обещав продолжить службу в госпитале, распределив дежурства в лазарете.

Петерс провел суд над всеми, кто судил Донского, проводил дознание, следствие, над членами военного суда. В зале стояли пустые стулья. Германские офицеры были давно в Германии, там была республика. Только на одном стуле сидел избитый человек, пытавшийся разлепить губы окровавленного рта и сказать, что это ошибка, не он палач, не он вешал Донского. Каждая его попытка прерывалась окриком председателя. Суд окончился быстро. Прочитали обвинительное заключение и сразу — всем смертный приговор. Германским офицерам он должен быть приведен в исполнение, когда они будут захвачены восставшим народом Германии, на территории которой будут в ознаменование победного шествия мировой революции действовать принятые в социалистической России законы, декреты и приговоры, а в России — германские, те, которые, взяв власть, примет немецкий пролетариат; на германское крестьянство надежда была слаба, и фермеры и батраки были слишком заражены стяжательством, не понимали сути интернационализма. Председатель закончил чтение приговора, избитого вывели, столкнули в подвал, повалили на пол лицом вниз, выстрелили в затылок.

Петерс, как Петлюра, приехал в автомобиле засвидетельствовать почтение Ирине. Ирину просто корежило от боли, могла спать только на досках, ходила с трудом, немцы, оказывается, не смели бить женщину, они просто брали ее на руки, поднимали повыше и отпускали. Страдавший болезнью позвоночника Добрынин, Михаил Николаевич, председатель домового комитета дома, принес для Ирины корсет своей конструкции, помог надеть, они вдвоем вышли из комнаты, Петерс вскочил.

— Наша революционная графиня! — громко сказал он.

— Он это специально? — спросил потом Андрей у Ксении.

— Он занимает второе место в моем списке подлецов, — сказала Ксения. — Он так издевается. Тыкает в нас. Ты для него шляхтич.

Николай Иванович — еврей-аптекарь. Прекрасно знает, что Ирина никакая не графиня…

На первом месте в списке Ксении был Блюмкин. Блюмкин, хотя официально в чрезвычайке не служил, тенью следовал за Петерсом, когда тот покидал кабинет, будто бы случайно встречал его и принимал приглашение нанести кому-нибудь светский визит; Петерс в отличие от Лациса был открыт, весел, у него в кабинете на столе лежала стопка чистой бумаги, книги на иностранных языках, хозяин просил не курить, накручивал и скручивал колпачок вечного пера, золотого, реквизированного, смотрел на подследственных, обреченных на истязания и смерть, задумчиво, с какой-то глубокой мыслью внутри, видимо, размышлял о трудностях перевода одной из книг на иностранном языке. Блюмкин пришел вместе с Петерсом, потом начал ходить в гости, не спрашивая — откуда белый хлеб, масло, ветчина и сыр, — с аппетитом закусывал, все это приносил Матвей, считавший, что Ирине надо подпитаться, она же возмущалась, от продуктов отказывалась, приказывала их забрать, но Андрей, подмигнув Дорожко, говорил, чтобы тот приносил еще.

Блюмкин приводил с собой даму, с которой жил. Дама отставляла пальчик, когда брала чашечку с цикорным кофе. Натуральный кофе был единственным продуктом, который Ирина принимала, но его было мало, кончался он быстро. Блюмкин не закрывал рта, говорил о себе, о том, что его миссия есть миссия тайная, от реализации поставленных перед ним задач зависит будущее, о том, что изучает языки, что любезная Серафима Антоновна — легкий поклон в сторону дамы — помогает с французским, испанским, но будущее не на Западе, будущее прячется и поднимется на Востоке, он, Блюмкин, с будущим встретится лицом к лицу, и поэтому нужны восточные языки, начинать надо с санскрита, есть один профессор, его уже вызвали, он проведет ускоренный курс, а пока надо проявлять сознательность, контрибуции, наложенной новой властью, не противиться, что значат двести миллионов рублей, когда речь идет о будущем, и реквизиции на нужды красных бойцов, и выселение и уплотнение помещений есть только явление полезное, даже необходимое, не могут же рабочие спать в кустах.