Кржижановский

…Он был проведен гулкими коридорами, скудно освещенными, скрывавшими цвет своих грязных стен, и был в конце концов водворен в каменный холодный мешок с маленьким оконцем наверху, с узкой, привинченной к стене кроватью, с неизменной парашей, электрическим экономичным фонарем, но вот и стол! Он привернут к стене и являет собой некое механическое новомодное приспособление, откидывающееся от стены. Рядом столь же изощренный стул — чудо тюремной мебели — он тоже убирается к стене. Глеб едва успел окинуть это все «богатство» взглядом, как дверь за ним захлопнулась, засветился и погас глазок, и тяжелые шаги, отдаляясь…

Он сел на кровать, оценил и ее жесткость, и рыбью шерсть одеяла, и сальную холодную грязь прилежащей стены. Что ж, новая страница жизни. Нужно перелистать ее побыстрее, но удастся ли обмануть стражей порядка? И вообще, что это — одиночная акция именно против него, следствие неосторожности и разросшихся связей или провал организации?

Он надеялся узнать что-нибудь утром, но молчаливые стражи не отвечали на вопросы. Трижды они появлялись, каждый раз принося, как собаке, еду. Глеб пробовал взывать к Справедливости, умолял выслушать его, грозил. Недвижны оставались черты их грубых лиц, молчаливо и равнодушно уносили они нетронутую еду.

Несколько дней прошло так, и Глеб понял, что тот запас воли и здоровья, на который он полагался, может оказаться здесь недостаточным — ожидание станет мукой, неизвестность — тиранией. Он решил сначала полностью обдумать все возможные варианты показании, взвесить, куда приведет каждый ответ. Наверное, стоит говорить только о том, что уже известно полиции. Никаких имен, фамилий, явок…

После продумывания вариантов, тактики и стратегии поведения на допросах времени оставалось все равно слишком много. Он решил занять себя делом. Но чем? Читать? Не читается пока. Писать стихи, описать все, что было с ним, описать нехитрый жестокий обиход тюрьмы?

Три шага вширь, и пять — в длину.
Очерчен ими камеры мирок.
Окошко вздернуто предельно в вышину.
В двери, над форткой запертой, глазок…
Здесь вашей воли нет; ее сломить
Наметил враг. Он на расправу крут.
Вас будут одиночеством томить.
Не все, не все его перенееут…
. . . . . . . . . .
Но вот — письмо, твой бодр привет,
Условным шифром шлю ответ.

Да, это было большой радостью! Он в конце концов получил письмо. Хорошо, что он не стал поддаваться унынию и, вспомнив Старика, потребовал книги из тюремной библиотеки — там, в обусловленных, не слишком экзотических, но и не слишком популярных томах, мог оказаться шифрованный след — весточка с воли или из тюрьмы, проливающая свет на происходящее, — шифр не забылся, он будет использован. И точно, над жирным кеглем одной из книг оказались тончайшие наколки иглой; Глеб составил их определенным образом, произвел несложные, но неведомые никому, кроме них, подсчеты и прочел первую весть — она оказалась от Старика. Он сообщал немного, видимо боясь перехвата, но посылал привет и призывал к выдержке и спокойствию. Глеб тут же принялся за ответ.

(Как оказалось впоследствии, Владимир Ильич тоже с радостью обнаружил на тюремной книге наколки иглой — это должен быть непременно Глеб! Но буквы не складывались, не ложились в известный шифр, и Старик вознегодовал на путаника. Он засел за эту шифровку, рассчитал частоту знаков, встречающихся в тексте, соотнес ее с вероятностью повторения той или иной буквы в русском языке и разгадал шифр. Но это оказался не Глеб — Владимир Ильич наткнулся на зловещую переписку уголовников.)

Получив весточку, Глеб немного успокоился и уже без прежнего надрыва стал изучать тюремный быт, включаться в него, приспосабливаться к новой, необычной жизни.

О нем, казалось, забыли. За все время заключения его вызывали к следователю всего два-три раза.

Примерно недели через две после ареста Глеба повезли на первый допрос.

В карете оказался офицер, подполковник, бонвиван, уставший от сладкой жизни.

— Клыков, — представился он.

Глеб не ответил.

— Желаете сигару?

— К сожалению, не курю, — решил смягчить все-таки обстановку Глеб.

— Извините, но мы должны сейчас будем подъехать к товарищу прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты Кичину. Можете говорить ему полную правду — он милейший человек, интеллигентнейший!

Кичин оказался добродушным толстяком, с которым так и хотелось поделиться какой-нибудь тайной.

— Ну-с, прошу, — широким жестом указал он на мягкое кресло напротив.

Улыбался.