Кржижановский

— По книжкам Маркса и Энгельса науку постигаете? По Каутскому? По «Эрфуртской программе»? А может быть, это и есть плод ваших ученых занятий? — Он, потряс конспектом с выписками из невозможного Чернышевского, из подозрительного Локка, из красного Шелгу-нова, из смутьяна Щедрина, из социалиста Спенсера. — Может быть, плодом ваших столь ученых занятий является и это? — Он торжественно, медленно, за хвостик вытянул из «Эрфуртской программы» злополучную тетрадь со статьей «Фридрих Энгельс», предназначавшейся для газеты.

(«Знают про газету?» — мелькнуло.)

— Тетрадь со статьей «Фридрих Энгельс» не моя. Откуда ее взял — не помню.

— Ну что ж, господин Кржижановский, нам все ясно. За последствия своего легкомысленного поведения, за то, что отказываетесь помочь следствию, вы, конечно, понесете ответственность. А мы и так все знаем.

Кичин встал, Клыков дал Глебу протсЯюл для подписи. Глеб расписался, был увезен обратно. Следующий раз его вызвали через полгода.

(С допросами ко мне недолго приставали — неподходящий был, как видно, «материал». В охранку раза два всего лишь вызывали. Жандармский офицер меня сопровождал. Любезен без конца: сигары предлагает… Духами острыми вокруг благоухает, но видно по лицу: вчера кутил всю ночь. Вот прокурор Кичин, чиновник именитый, старается внушить, что он-де знает все, что карты наши явно биты, что участь мы свою признаньем лишь спасем… Но злейшему врагу все ж было невдомек, как близил ты к нему расправы грозный срок!)

Меж тем материалов для следствия недоставало, и наблюдение за заключенными продолжалось: охранное отделение пыталось установить связи. Для этого нужно было тщательным образом проанализировать всю переписку заключенных, все перехваченные знаки, записки, письма.

Через руки тюремных цензоров прошло множество писем, больше всего их заинтересовало два — длинное письмо Ульянова, в котором он сообщал, что решил взяться в заключении за написание книги, и поэтому просил подобрать ему длиннющий список литературы, и коротенькая записочка Ванеева, переданная на волю, но перехваченная и отправленная далее после скопирования. Письмо Ульянова, возможно, долго ходило по рукам тюремных экспертов, но в конце концов было пропущено без последствий, поскольку носило сугубо научный характер.

Когда оно поступило на волю, товарищи сразу поняли, что в письме Старика был ловко зашифрован вопрос: что стало с его друзьями? Вопрос этот был выражен вопросительным знаком, следующим за книгами, требуемыми Ульяновым для работы. (Сомневаюсь, мол, точна ли ссылка?) В числе их были: Брэм «О мелких грызунах», Костомаров «Герои смутного времени», Майн Рид «The Mynoga» и, наконец, какая-то книга малоизвестного автора Goutsoul. Товарищи на воле быстро разобрались, что Ильич хочет узнать о судьбе Суслика (Кржижановского), Минина и Пожарского (Сильвина и Ванеева), Миноги (Крупской) и Гуцула (Запорожца).

Ванеев не оказался столь искушенным конспиратором, и его записка, в которой прямо упоминались и Хохол и Гуцул, вызвала в департаменте полиции самую оживленную служебную переписку: «3 Д-ство считает нужным присовокупить, что сопоставление фразы «через гуцула пришли и т. д.» с последующею фразою «через хохла не пришло и т. д.» дает достаточное основание полагать, что слово «гуцул» употреблено в данном случае в этнографическом смысле, указывая на данную известному лицу кличку по его народности; при таком предположении под именем «гуцула» может подразумеваться какой-либо уроженец Австрии, а именно галичанин, так как гуцулами называются горные русины Западной Галиции».

Фигура Гуцула становилась для следствия мрачной и загадочной. И когда один из остроумцев департамента заметил, не Запорожца ли называют Гуцулом, и когда экспертиза обнаружила, что почти все статьи газеты написаны рукой Запорожца, ему стала уготовляться особая роль.

Главной удачей следствия были откровенные показания некоторых насмерть запуганных рабочих. Уже 17 декабря в охранное отделение явился с повинной Василий Волынкин. У него перед этим был произведен обыск. Он долго мялся у дверей охранного отделения, не решаясь войти, но страх победил. Тут же прилетел Секеринский, набросился на Волынкина, припугнул, сломал, задобрил, одобрил, и тот выложил все, что знал. Он тут же опознал по фотографии Ванеева «Василия Федоровича» (Секеринскому это не понравилось: он считал, что «Василий Федорович» — это Запорожец), по фотографии Глеба — «Григория Ивановича», рассказал и о трактире «Перепутье», и о белом кожаном полушубке Анатолия, и о расспросах о фабричной жизни, о сказке про царя Ахреяна, и о всех своих товарищах — Царькове, Шелгунове, Меркулове, об их явочных квартирах и о сходках интеллигентов, которые он мог наблюдать, приходя к Григорию Ивановичу — Глебу. Тут Секеринский необычайно оживился, выложил еще фотографии. Показал и Ульянова, да Волынкин усомнился: действительно, видел похожего в квартире Григория Ивановича и у Шелгунова, но тот был средних лет и роста, плотного сложения, рыжий, с небольшой бородой и заметной лысиной на голове.