Кржижановский

— «Под тобой Хохол» — вот что означали эти знаки, вот почему так быстро Старик поймал его взгляд — он глядел именно сюда! — но когда успели смениться соседи? Как смог Старик узнать об этом так быстро? — мелькало в голове, он приготовился узнать что-нибудь еще, но тут Старика одернули и увели. Глеб тут же бросился на пол, к трубе, которая входила в пол неплотно и оставляла между камерами тонюсенькую щель. Он приник к ней ртом, стал что-то горячо шептать и тут же убедился, что Старик, как всегда, прав. Только что его соседи-уголовники сменились: осторожный Радченко, Хохол, увы, тоже оказался в заключении. В чем его обвиняли? Может быть, и их, оставшихся, уже коснулись крыла правосудия российского? Глеб жадно слушал печальную повесть радченковского пленения, печальную и вместе с тем радостную, — организация с их арестом не погибла, она развивалась, расширялась и уже могла активно вести за собой тысячные отряды рабочих!

(Михаил Ольминский, известный революционер, сидел в это время в одиночке, отбывая присужденный ему срок заключения. Его развлечениями, которыми он железной силой воли заставлял себя ежедневно и активно заниматься, было изучение жизни голубей и галок, а также наблюдение далеких фабричных труб. Однажды в июне его удивил пейзаж за окном. Пейзаж был необычен, чем-то странен. Он долго не мог понять, в чем дело, и вдруг увидел — спичечные леса заводских труб не выбрасывали дыма, не запутывались в окутывавших обычно их черных облаках — гораздо позже Ольминский узнал, что это была гигантская забастовка ткачей, приведшая к остановке фабрик — и это все было делом не погибшего, а разросшегося «Союза борьбы»! Да, время с осени 1893 года не прошло даром. Проделана громадная работа по созданию пролетарской марксистской партии, сорваны нимбы борцов с народников 90-х годов. «Союз борьбы», тесно слившийся с массами трудящихся, руководимый и организованный Владимиром Ильичем, стал основой Российской социал-демократической рабочей партии. Стачка текстильщиков, в которой участвовало более 30 тысяч работников, стала ярким свидетельством силы новой организации, и Глеб Кржижановский вполне мог этим гордиться.)

Радченко взяли ночью. При обыске ничего особенно предосудительного обнаружено не было (осторожен, осторожен!), но взято было охотничье свидетельство на имя Кржижановского и его же отчет Нижегородскому земству о кустарных промыслах, озаглавленный «Поездка но Ветлужскому краю». Договорились, что эти вещи лежали в сундучке, который просила Радченко сохранить на лето мать его институтского знакомого Кржижановского. Сговорились и о многом другом, куда более важном, — показания вновь поступившего теперь должны были влиться в общую картину сплетенного леса легенд и никак не противоречить ей. Общение с Радченко, впрочем, длилось недолго. Глеб был уличен в переговорах, и Радченко перевели в другую камеру.

Через некоторое время были наконец разрешены свидания.

О, первое свидание с матерью! Как радостно засиял Глеб, приободрился в своей жалкой тюремной одежонке, запел, задрыгал от радости (вахтер ждал сурово, приоткрыв дверь клетки). Побежал почти, страж не успевал за быстроногим, а он должен был еще свистеть, предупреждая, чтобы все попрятались, чтобы не узнал узник своих друзей по неволе…

(«Свиданье вам… Пожалуйста, за мною»… Забилось сердце, кровь в висках стучит… Родная, это ты! Как боль души я скрою? А чтоб сберечь от встреч, мой вахтер все свистит… Мы бесконечный путь с ним вместе прошагали… Вот щелкнул ключ — я в клетку помещен. Мы через сетки две друг друга увидали. О, если бы то был кошмарный только сон… «Ни слова о делах, фамилий избегайте. Иначе разговор ваш будет прекращен…» О, мастера неволь! Как вы ни ухитряйтесь, там, где любовь крепка, ей не создать препон. В те дни не раз мы горести делили, я горд, что из одной тогда мы чаши пили.)

Благодаря посещениям матери 'и Антонины — та, правда, чаще посещала Старкова — Глеб был в курсе печальных новостей. Были взяты почти все, кроме, может быть, Красина, Мартова, Невзоровой, Крупской, Сильвина… Однажды Тоня пришла одна — Эльвира Эрнестовна занемогла.

«5 марта 1896 г.

Дорогая и бесценная моя мамочка!

…Буду жить от понедельника до понедельника, буду жить надеждой, что ты поправишься окончательно. Как только будет вам возможно, уезжайте с Тоней из Питера куда-нибудь. Лучше всего на нашу матушку Волгу.

Обо мне не беспокойтесь: если бы я только знал, что вы здоровы, что вы отдыхаете вдали от этой обостренной питерской борьбы за существование, что мне тогда эта тюрьма! О будущем также не думайте с унынием… Верьте, что все эти 3 месяца «пленения» я ни разу не страдал из-за мысли о себе…»

Его по-прежнему не вызывали на допросы, предоставив самому себе.