Ксения

Стрельцы принесли кубки и кувшин с вином. Михаил на ходу кинул в один из них горошину и размял ее пальцем. Талдыкин шел за ним, все приборматывая: «Ох ты господи...»

Михаил поставил кубки на стол, разлил вино, придвинув к себе тот, в котором размял горошину. Пристально глядя в глаза Федору, произнес:

— Годунов, царь Дмитрий шлет тебе вина, чтоб выпил за его здравие. Коль выпьешь, простится тебе многое, станешь его правой рукой. Мы же, царские люди, с тобой заодно выпьем.

Михаил подвинул кубок Федору, свой же поставил перед стрелецким головой.

«Поверит или не поверит?» — думал Михаил, глядя на Федора.

Тот спокойно взял кубок и сказал:

— Коль вино послано другим, это хорошее вино. Мы пьем за здравие того, кто послал, однако ж и вы, гости дорогие, пригубите.

Михаил поднял свой кубок и выпил. Талдыкин перекрестился и тоже глотнул вина. Тогда осушил свой кубок и Федор. В молчании смотрели они друг на друга.

Внезапно Талдыкин перегнулся, рот его открылся, глаза выкатились. Он пытался что-то сказать, но тяжело опустился на пол.

— Ты его отравил? — спросил Федор.

— Это скорый, но не смертельный яд,— сказал Михаил.— Помается несколько дней, греха на душу брать не будем. Теперь переодевайся быстро. Вот тебе борода да волосы, как у него. Я много таких взял, и черных и белых. Пройдем через двор, на коней и были таковы.

— Но как же мать, Акся?

— Быстрее! — сказал Михаил, стаскивая кафтан со стрельца.— Коль ты сбежишь, их и вовсе не тронут. Им нужен ты.

Федор начал поспешно переодеваться. Михаил подошел к окну, приоткрыл ставень, всмотрелся. Сердце его дрогнуло, он увидел, как к хоромам валит толпа, выкрикивая несвязное. Перед самым крыльцом выделился властный голос:

— Какой посланец? Царский посланец я, князь Голицын!

— Все пропало! — сказал Михаил, выхватывая саблю.

Через мгновение они ворвались и застыли, увидев непонятную картину. Лежащего на полу стрельца, полуодетого Федора и человека с обнаженной саблей.

— Талдыкина порешили! — крикнул истошно кто-то.

Тотчас кинулись на Михаила. Отражая удары, он отбежал к окну и, растворив его ударом ноги, выпрыгнул вон. Ему бы прыгнуть в другое, тогда оказался бы на улице против Чудова монастыря. Теперь же попал во двор. Тут его облепили со всех сторон ждавшие у крыльца люди.

Высунувшийся в окно Голицын прокричал:

— Не забивай! Сам с вором говорить буду!

*

Она услышала шум, топот, лязг оружия, крики. В испуге вскочила, кинулась к матери.

— Матушка, матушка!

Бледная, с посиневшим ртом царица крестилась истово:

— Помоги нам, господи! Помоги нам, господи!

Распахнулись двери. С кривой ухмылкой предстал перед ними Голицын. И тут же мучительный крик вонзился ей в сердце:

— Акся, на помощь! Сестра!

Она кинулась к двери, отпихивая Голицына.

— Куда, красавица? — скалился тот.— Ах, хороша! Ай да белка!

Из-за спины его вышмыгнули люди, кинулись на царицу.

Она кусала Голицына, рвала его бороду, била ногой, а тот сжимал ее что было силы, бормоча с придыханием:

— Ай да кобылка, ай да зверушка кусачая...

— На помощь! — выкрикнул Федор.— На...

Голову заволокла чернота, и Ксения обмякла в грубых руках.

*

Народу объявили, что мать и сын отравили себя. Царевна тоже приняла яд, но выжила. Показали три кубка, кувшин с вином, показали стрелецкого голову Талдыкина, который по глупости вино допивал и тоже чуть не окочурился.

Тела заколотили в простые гробы и свезли на Сретенку в бедный Варсонофьевский монастырь, куда днями раньше перетащили из Архангельского собора гроб царя Бориса. Пускай вместе лежат отец, мать и сынок. А дочке еще жить да мучаться.

Юродивый Пронка Тихий на это сказал:

— Я говорил, есть душа. А душу чем потравишь? Коль чиста, не продажна, никакое зелье не возьмет.

Ксению перевезли с подворья в монастырь, а потом на девичью половину в дом князя Мосальского, верного слуги нового государя.

В конце июня, на Тихона, когда солнце застаивается в небесах, самозванцево войско подошло к Москве. Стояли три дня, присматриваясь, все ли путем, ждет ли народ царя Дмитрия. На четвертый явились к Самозванцу бояре в пышных одеждах из парчи и бархата, с жемчугами да каменьями, просили в них облачиться и вступить в священный град, где некогда правил царь Иоанн.

Тогда же пришли люди от немцев и подали челобитную с просьбой не гневаться за то, что стояли против него у Добрыничей. Дмитрий с немцами говорил милостиво.

— Я вас не корю. Вы давали присягу, а присягу надобно блюсти. Теперь присягнете мне и станете верно служить, а я вас за то награжу. Над всем есть божья воля. Эй, люди, подать мне коня!

Ему подвели черного коня, и, протянув руку к Москве, он сказал:

— Да будет так.

*