Ксения

— Пощечина...— сказал он.— Когда-то взглядом ты возвысила малого человека, теперь пощечиной хотела унизить государя. Но я не унижен. Я принимаю пощечину, ибо ждал твоей ненависти. Ты видишь во мне причину всех твоих бед, ты думаешь, я отравил твоего отца, отравил мать и брата. Пощечина! Да я бы не удивился, если, б ты пронзила мою грудь кинжалом. Но я не страшусь смерти, слишком много раз она стояла передо мной и размахивала косой. Слишком много раз я был на краю гибели. Я прошел путь, где сотни смертей поджидали меня за каждым поворотом. Это ты отовсюду слала мне смерть легкой своей рукой. Ты каждодневно молилась, чтоб небо поразило меня молнией, чтоб воды морей обрушились на мою голову, чтобы ворота ада распахнулись перед моей душой. Но я все шел, и каждый шаг становился дороже, ибо, как жемчугом, как драгоценными каменьями, он был обнизан твоей ненавистью. А ненависть твоя стоит не меньше любви. Они соперничают меж собой, и я не знаю, что мне дороже. Я тот единственный человек на земле, которому ты подарила ненависть. И я не стану отвергать этот дар. Не стану доказывать, что не подсылал отравителей к твоему отцу, что приказывал московитам беречь твоих родичей и лишь неразумный поступок одного человека, который склонил твоего брата к побегу, привел к беде. Нет, я не стану оправдывать себя. Правда в том, что я перед тобой, что ни один волос не упадет с твоей головы при моей жизни, что никто не осквернит тебя грубым прикосновением, что ты можешь пожелать от меня любых милостей и получишь их. Помнишь тропарь, который я сочинил в твою честь? Он до сих пор звучит в моей душе. В ней ты всегда будешь гостьей, странницей, и я всегда буду славить твое имя. Вот что хотел я тебе сказать в ответ на пощечину. Теперь же иди, ничего не бойся, ты будешь жить в своих покоях, тебе окажут царские почести, а я лишь иногда буду звать тебя, чтобы взглянуть.

Она молча пошла к двери. Перед ней остановилась и произнесла:

— Лицедей. Но ты не обманешь меня. Я вижу твою черную душу.

— Брани, брани,— ответил он.— Даже брань твоя наполняет меня светом.

Она ушла. Он откинулся в кресле, отер мокрый лоб. Какая дева! Рядом с прекрасным ликом царевны возникло бледное лицо Марины. Губы растянулись в улыбке, и она сказала: «Ты некрасив, ты мне отвратителен, но я пойду за тебя, если станешь царем...» Что ж, пробил его час. Он мог забыть надменную польку, порвать грамоты со своим обещаньем, но он хотел видеть ее здесь, знать, чем сменится презренье, как будут смотреть на него, что скажут теперь. Представил тонкую осиную талию панны, схватил со стола резную деревянную фигурку, изображавшую италийскую деву, и с хрустом переломил об колено.

Разложил бумаги, принялся писать: «Ясновельможный пан, утвердившись на царстве нашем, сообщаем, что слово свое не забыли...»

*

Нечай Колыванов был жалован чином кремлевского есаула, а казаки его облеклись в лилового сукна кафтаны, расшитые серебряным шнуром. Атаману Кареле по великим заслугам сулили высокое место при государе, но Карела жить во дворце не хотел, любил он волю и веселые пиры.

— Нейт мне туйт мейста,— ведал он Нечаю странным своим говором.— Двай, Чайка, попьем доброго вина.

— Мне в караулы,- отказался Нечай.— Ой, Карелушка, прогуляешь ты буйную свою голову.

Карела стучал себя кулаком по голове и смеялся:

— Эх, Чайка! Идем аутсюда. В степу вольную. Гулять станем, саблям биться!

— Я нынче на службе,— ответил Нечай.

— Знаю, знаю, пачму,— смеялся Карела.— Боярка взял, на пейчке лежать хочешь. Ай, хорошо! Удача тебе, вайвода!

Но не все складывалось у Нечая. С некой поры точили его сомнения. Оленка плакала по ночам. «Зачем взял меня от Акси, зачем бросила я свою ладушку? Не сносить ей теперь головушки». Недавно приходил к ним в дом перепуганный дьяк Ступята, клялся и божился, что признал в государе монаха Гришку Отрепьева, просил его спрятать, ибо и Гришка его заметил.

— Да ты обознался,— уверял Нечай.— Со страху-то обознался.

— Да кабы я один! Все ведь признали. Патриарха-то он раньше выкинул, да Пафнутий признал.

— Сам тебе сказывал?

— Не успел. Его тотчас из Чудова вывели. Однако Пафнутий и говорить бы не стал, но я по глазам вижу. В изумлении он. Да что говорить! Все крестовые Гришку признали. Кто молчит, кто глаза прячет, однако по одному исчезают. Скоро и мне конец. Спрячьте меня, добрые люди! Оленушка, уж как мы с тобой певали! Ты уж не бросай Ступяту, Ксенюшка бы не бросила.

— Да что ты мелешь? — говорил Нечай.— Как я тебя буду прятать? Нешто ты убийца или вор? Я государеву службу несу, чего ж от него буду прятать? Поди спокойно домой, речи твои нескладны. Тот признал, этот. А что ж государева матушка? Иль она сына хуже тебя знает? Видал, как матушку он встречал? Как обнимались, как слезы лили?

— Бесовское наваждение,— бормотал Ступята и крестился.

Нечай прогнал его вон. Сегодня же он узнал, что Ступята в Застенке. С поникшей головой слушал он Карелу, а тот все твердил свое:

— Айда, Чайка, в вольную степу! Степа дымом, цветком пахнет. Скуйчно мне туйт, мирно...

*