Ксения

Я думаю, что человек этот просто ослышался, и предупредил, что рассказывать об этом опасно, тем более что теперь ничего уж не поделаешь. Мы дали присягу новому государю, а хранить присягу священный долг немецкого воина.

21 июля.

Вчера я присутствовал на коронации. Все свершилось по московским обычаям, с богатством и пышностью. Царь ступал по малиновой расшитой парче, перед ним метали золотые монеты. Новый патриарх возложил на его голову корону. Царь сказал тронную речь, в которой со слезами на глазах поведал о своем чудесном спасении и обещал народу устроить жизнь по-новому.

Это устройство он уже начал. Множество старых московских порядков отменено. Государь не так часто осеняет себя крестом, запрещает кропить себя святой водой перед обедом. Одевается легче и удобней, чем принято в Москве, ходит без большой свиты, а иногда и вовсе исчезает один, так что его начинают искать. А он вдруг появляется неведомо откуда и говорит: «Вот я! Чего испугались?» Бояр он корит за невежество и грозит послать в наши края на ученье. Сам же много раз показывал свою ученость и быстрый ум. Он обещал народу, что будет принимать просителей два раза в неделю. Всем дьякам и писцам наказал решать дела быстро и справедливо. Иноземным купцам обещал свободу торговли и прочие благости.

На московских пирах стало не в пример веселее, чем раньше. Нескладные обычаи за столом царь отменил, ввел простоту и легкость. Музыканты играют до позднего часа, и сам царь охотно пускается в пляску.

Нельзя сказать, что московский люд всем этим доволен. Я много раз уже слышал нехорошие слова. Говорят, что царь спутался с иноверцами, забыл законы отцов. В особенности порицают его предстоящую женитьбу на дочери польского воеводы. Она католичка, а женитьба православного на католичке кажется московитам святотатством.

Я слышал также, что он держит в своих покоях прекрасную дочь умершего Годунова. Брат и мать ее, как известно, отравились, хотя ходят слухи, что их задушили, а царевич Федор бился за свою жизнь несколько часов так, что порядочно досадил своим душителям, князю нее Василию Голицыну нанес рану, которая до сих пор красуется на его щеке».

*

Он сидел перед большим венецийским зеркалом и разглядывал свое лицо. Трогал его пальцами, мял. Да, не красавец. Скулы торчат, рот грубый, нос толст, ноздри раздуты. Борода растет плохо, оттого всегда брит, волосы не слишком густы, уши топорщатся. Но хуже всего бородавки. Одна на переносице, ближе к правому глазу, другая на лбу, поверх левого. Хоть и пудрены, все же слишком велики, чтоб не портить лица.

Хлопнул три раза в ладоши, приказал вызвать Хильшениуса. Через скорое время явился доктор Хильшениус, которого Самозванец ценил больше других.

— Не обидно ль тебе, что государь твой нехорош? — спросил Самозванец.

Хильшениус воздел руки:

— Как? Чем нехорош? Вы прекрасны, как лев!

— Когда снимешь мне бородавки?

— Ваше величество,— степенно заговорил Хильшениус,— я уже объяснял, что это опасное дело. Можно испортить кровь. Так просто их снять не удастся.

— Тогда выведи.

— Мы думаем, все думаем об этом,— заверил Хильшениус.— В Индии заказаны мази, которые действуют на бородавки.

— Торопись,— сказал Самозванец.— Мне надоело ходить уродом.

— Ваше величество! — снова начал Хильшениус.

— Иди, иди,— прервал он его.

Хильшениус удалился. Самозванец стал расхаживать по мягкому ковру, сцепив за спиной руки. С угодливым вопрошающим лицом заглянул князь Мосальский.

— Веди,— приказал ему тихо.

Сел в кресло перед столом, подвинул шандал, бумаги, обмакнул перо, начал что-то писать. Неожиданная робость овладела им, он боялся повернуться, а дверь уж открылась, кого-то впустили. Несколько мгновений делал вид, что пишет, затем отложил перо, повернул голову...

Она стояла, закутавшись в широкий белый опашень, голову погрузив в соболий воротник. Она молчала. Он почему-то спросил:

— Кто там?

Она не ответила.

— Ах, это ты,— сказал он, помедлив.— Ну, так иди на свет, я тебя плохо вижу.

Но она не двигалась.

Он встал и не прямо, а влево и вправо похаживая, стал приближаться к пей. Остановился напротив, вглядываясь.

— Что ж ты молчишь? Не хочешь здороваться с государем?

Концами пальцев нашел ее подбородок, приподнял. В то же мгновенье маленькая рука выскользнула из-под опашня и звучно ударила его по щеке. Глаза полыхнули гневом.

— Смерд,— сказала она глухим голосом.

От неожиданности он застыл, растерялся. Но тотчас овладел собой, усмехнулся.

— Ты ищешь смерти? Я ожидал. Но я заставлю тебя задержаться на этой земле. Ведь я не вернул тебе долг, а с долгами не угодно нам оставаться.

Он вынул из кармана золотую монету, бросил перед ней на ковер.

— Узнаешь? Теперь же мой долг возрос. Я получил от тебя пощечину. Как будем считаться, царевна?

Она молчала.

— Ты вся иссохла,— сказал он.— Бледна, а все же прекрасна. Я не забыл тебя, Ксения.

Она вновь опустила голову в воротник.