Кто, если не ты?

— А то, что на Марсе есть жизнь. Только мы привыкли считать, что если там другие условия — например, холодно — значит, там ничего нет, кроме мхов и лишайников. А как же пингвины?.. Мы смотрим на Марс глазами людей, вот в чем штука. А если бы марсиане думали, есть ли жизнь на Земле, они наверняка решили бы, что ее быть не может. Они бы решили, что у нас нет растений, потому что в марсианских растениях только тридцать процентов воды, они моментально бы сгорели при нашей температуре; растения дышат углекислым газом, а у нас его в сто раз меньше, чем на Марсе. Они пришли бы к выводу, что если на Земле жизнь возможна, так только вблизи полюсов — там, где климат близок к марсианскому. А суша! У нас ведь две трети поверхности покрыто водой, а еще сколько места занимают горы и пустыни!.. Конечно, марсиане решили бы, что Земля необитаема...

— Но каналы...— попробовал возразить Клим,— ведь доказано, что каналов на Марсе нет, это ошибка...

— Ничего не доказано! С тех пор, как Анджело Секки в 1859 году открыл на Марсе каналы, никто его не опроверг! В древней Ассирии и в Хорезме были точно такие же каналы!.. А это — еще одно свидетельство...

Уже темнело; они долго стояли на углу. Мимо проходили грузовые машины, из-под колес веерами летела грязь.

Мишка оглушил Клима своей эрудицией.

— Где это ты вычитал? — сказал Клим.— И зачем тебе сейчас Марс?..

— Всякий человек должен иметь свою цель в жизни,— застенчиво сказал Мишка.— Мы с Лешкой думаем попробовать на физмат... Только не знаю, говорят, конкурс...

Лешка Мамыкин — и физмат! Вот тебе и семинария!

По дороге домой Клим посмеивался, думая о давнем разговоре. И чуть-чуть все-таки тщеславился тем, что вот, может быть, и не без его участия удалось сковырнуть с Лешкиной души, как бородавку, самого господа бога.

Уже густели сиреневые сумерки.

Клим поглубже надвинул кепку на лоб, усмехнулся, вспоминая путаные Мишкины объяснения; как однажды они ходили с Майей по улицам, так просто, разговаривали, и она спросила: «А какая лично у тебя и жизни цель?» И он потом долго думал: действительно, какая лично у него, Мишки Гольцмана, цель в жизни?..

— И часто вы это так... разговариваете? — спросил Клим.

— Иногда,— буркнул Мишка.— А что тут такого?

— Ничего,— сказал Клим.

Ничего. Ничего. Ничего...

Нет, хорошо, что все это кончилось. Чудак Мишка...

Дверь ему открыла Надежда Ивановна. Наклонясь к уху, рассмеялась тихим, воркующим смехом:

— А вас ждут, молодой человек...

Войдя к себе, он увидел Киру. Она сидела за столом с томиком «Фауста», перед нею стоял нетронутый стакан чаю.

18

На ходу застегивая пальто, Алексей Константинович вышел на улицу и, только ступив ногами в маслянистую серую жижу, покрывавшую тротуар, вспомнил о калошах, которые остались в приемной Гололобова. Но пропади они пропадом, эти калоши! Не вернулся.

Всю дорогу, до самой школы, он не мог прийти в себя. «На вашем месте я не валил бы с больной головы на здоровую... Я лучше попытался бы ответить, как могло случиться, что на глазах у всего педагогического коллектива, на глазах у вас — директора, опытного педагога, члена партии наконец — открыто провозглашают аполитичные идейки, открыто поносят советскую систему воспитания, шельмуют учителей. И кто?.. Ваши ученики!..» Любая попытка что-то объяснить выглядела в присутствии заврайоно жалкой уверткой. «Как вы могли!..» Да, как.он мог? Как он мог?.. И ведь предчувствовал, наперед предчувствовал: что-нибудь обязательно случится! Недаром так не хотелось ему разрешать эту несчастную комедию!

«Вам еще придется ответить, товарищ Сирин...» Прощаясь, Гололобов даже не подал руки.

Алексей Константинович прошел прямо в кабинет завуча. Вера Николаевна ничуть не встревожилась, и ему показалось, что она не понимает, не ухватывает сути того, о чем он рассказывает. Он кружил по кабинету, оставляя на полу грязные следы.

— Кстати,— сказала она,— я с утра сижу без папирос. А Гололобов... Ни для кого не секрет, что это бездарный преподаватель, который провалился в школе, но его почему-то направили в районо — распоряжаться и командовать...

В старой пачке у него не осталось ни одной папиросы. Он достал из пиджака новую, заботливо вложенную туда утром женой,— но надорвал не с того конца. Вера Николаевна заметила это. В ее узких холодных глазах он уловил что-то похожее на снисходительное сочувствие.

— Вы судите слишком по-женски, Вера Николаевна,— заговорил он раздраженно..— Кому сейчас дело до того, кто такой Гололобов? Он — заведующий районо, вот что важно! И ошибку ведь совершил не он, а мы с вами!

Она не спеша размяла папиросу, придавила мундштук, достала из стола спички. Она как будто ждала, пока он выдохнется. Потом сказала: