Кто ищет, тот всегда найдёт. Роман

Короче, наклюкались братья-славяне, включая всех буровиков, до положения риз, и я трижды приложился к таёжному коктейлю из холодной родниковой воды со спиртом. Когда он кончился, буровики ушли, а геологи принялись за своё – терзать карты и разрезы, крыть всех и вся по матушке, отстаивая каждый с пеной у рта свою, единственно верную гипотезу происхождения и строения неубитого месторождения. Особенно ожесточённые споры вызвало место заложения следующей скважины. Спорили-спорили, ни до чего не договорились и решили, устав и окосев вдупель, бурить там, где я указал, за поперечным разломом. А я сижу молча на краешке скамьи, слушаю, и так мне стало грустно и тоскливо, что хоть вой на скважину. Нет моего Уголка, нет Хозяйки горы, нет бессонных ночей, нервных метаний, изматывающих профильных наблюдений, нет надежд и сомнений, ничего не осталось, кроме месторождения, которое ушло в чужие умы и руки.

- Кстати, - интересуюсь у Короля, - как будет называться месторождение?

Он весело хохотнул:

- Рано думать об этом. С Нового года поставим дополнительно две буровых, пробурим, тогда и определим, понадобится ли название. А ты как бы окрестил? – любопытствует.

- Лопуховским, - громко ржёт Кузнецов, но я не реагирую на пьяный трёп.

- Я бы, - предлагаю скромно, - назвал Новогодним.

- Точно! – снова орёт Дмитрий. – Назовём? – обращается к главному обзывале.

Тот тоже пьяно ржёт:

- Так тому и быть.

Всю обратную дорогу утомившиеся первооткрыватели успокоенно дремали, а меня дрёма не брала. Почему-то вспомнился Радомир Викентьевич, вся наша слаженная жизнь, вечерние разговоры, которые я, лопух, воспринимал в пол-уха и в пол-извилины. Очень хотелось верить, что сегодня-то он был бы мной доволен, и от этой мысли на душе полегчало, и тоска ушла. Много ли надо счастливому человеку? Хорошая работа и мир в семье – и всё это у меня есть.

Вернулись в вечерней темноте, в седьмом часу. Заскочил в пенал, схватил подарки и рванул к Маше, которая должна была вернуться ещё вчера, но почему-то не пришла к отложенному мужу, не отметилась, как полагается любящей жене. Но мы – не гордые, мы сами заявимся и порадуем и подарками, и визитом, и месторождением. Врываюсь в дом, кричу с порога:

- Ма-а-ша?

- А-у-у! – откликается. Слава богу, приехала. Сбрасываю кожух и валенки куда попало и вхожу в нашу комнату. Маша сидит в любимом мной детском халатике, почти закрытая, но вся угадываемая, и расчёсывает косу.

- Привет, - здороваюсь и целую, как и полагается в приличных устоявшихся семьях, в щёчку. – Ты когда прикатила?

- Вчера, - отвечает спокойно, полуоборачивается и чуть кривит пол-давно не целованные губы: - Но я так устала… - Понимаю…что ж, причина веская. – Как ты думаешь, - спрашивает задумчиво, - не обрезать ли мне ненавистную косу. Сейчас их никто не носит, сразу видно, что из деревни.

- Не смей! – запрещаю. – Будешь как все – чего хорошего? А с косой сразу бросаешься в глаза, особенно, в мужские, мои, например. – Она, польщённая, довольная, что не как все, смеётся грудным воркующим смехом, поддразнивает, интерес к себе подогревает. Только зря, меня к ней подогревать не надо, даже про лимонник забыл забытьём. – А я тебе, - улыбаюсь, радуясь, что сейчас обрадую, - подарки принёс.

- Покажи, - соскакивает со стула, чуть не завалив его, - люблю подарки. – Кто же их не любит… кроме меня. Я их терпеть не могу, потому что чувствую себя в чём-то ущербным, как нищим, которому подают, да и отдариваться надо.

- Это тебе от Радомира Викентьевича, - и кладу на стол синенькую коробочку. Она, затаив дыхание, осторожно открывает, и я вижу, как свет тёмно-синих глаз соединяется с лучами синих камней. Непроизвольная улыбка раздвинула полные девчачьи губы, на щеках появился лёгкий румянец, явно видно, что профессор угодил. Торопится выдрать свои медные висюльки с бледными стёклышками, вставляет горную синь, бежит опрометью к зеркалу. Я увидел её там, отражённую, и обалдел – до того невеста похорошела, что хоть сейчас под венец. – Ну, Маша, - говорю, не в силах отвести глаз от портрета, - сегодня ты в новогоднюю синюю ночь будешь сногсшибательной синью. Подожди-ка, - и тороплюсь в прихожую, хватаю бурочки-каурочки и - назад, кричу в дверях: - Закрой глаза! – Она, улыбаясь и взволнованно дыша – высокая грудь так и ходит, так и хочется прижать, повинуется, а я тихо ставлю снежные скороходы у её босых ног в разношенных тапках. – Можно! – командует кудесник, и её открытые глаза становятся до того большими, как у Мадонны Рафаэля, что аж страшно. – Это, - тихо сообщаю, - от меня. – Она, продолжая заворожённо улыбаться, спинывает тапки далеко в сторону и всовывает голые ноги в белую мечту любой женщины. Покрутила ногами, сидя и рассматривая, как сидят на ноге и как выглядят, встала, прошлась осторожно, примериваясь к каблучкам, потом выпрямилась, грудь вперёд, подбородок вверх, и засеменила походкой киношной дивы, вихляя оттопыренным задом. Так бы и схватил, стиснул в объятиях, да не пришлось, сама кинулась мне на шею и целует прямо в обветренные губы.