Кто ищет, тот всегда найдёт. Роман

          Подошёл кучерявый Арсен, внешностью смахивающий на тех, что торгуют фруктами на рынке, осторожно, по-женски, взялся за мою больную ногу, приподнял, подложил что-то, а потом привязал к столу, чтобы я не удрал. Молодой ещё совсем, на мне учиться будет. Наверное, подрабатывает, когда торговля не идёт. Размотал бинт, осторожно отодрав последний кусок, принёс шприц и стал всаживать раз за разом вокруг колена, а сестра смилостивилась и накрыла меня до подбородка простынёй. И за это спасибо, а то совсем превратился в окоченевший живой труп. Смотрю, Жуков подошёл к раковине, руки моет, как перед обедом. Утром, грязнуля, забыл умыться. Протягивает сестре мытые лапы, а та ловко так, в один приём, натягивает на них резиновые перчатки. Подумаешь, чистюля! Боится моей трудовой кровью замараться. После него и торгаш моется, и ему сестра перчаток не пожалела. Разговаривают между собой на своей медицинской абракадабре, договариваются, как меня угробить, а я затаился под простынёй, даже глаза закрыл, чтобы не увидели. Может, забудут.

          - Как ты? – окликает вдруг, найдя меня, Иваныч. – Чувствуешь что-нибудь? – а у самого в руке большущая игла.

          Ничего не чувствую. И вдруг меня словно током ударило: откромсали, пока я прятался с закрытыми глазами, загипнотизировали и отбабахали. Хотел приподняться, чтобы убедиться, а он придерживает грудь, не пускает.

          - Закрепи его, - приказывает сестре, та щёлк-щёлк замками, и я в капкане, хоть вторую ногу режь. – Ты как относишься к виду крови? – спрашивает у меня, сверкая глазищами, в которых так и играют кровавые чёртики.

          Замер, еле-еле лепечу, стараясь сдержаться и не трястись чересчур, а то катафалк сам собой уедет.

          - К чужой – нормально.

          Иваныч отмяк: у него, вероятно, такое же отношение.

          - А к своей?

          - Свою жалко, - мычу, не понимая, чего он от меня хочет.

          - Тогда лежи и не смотри, - смеётся, рад, что я привязан. – А ты мне нравишься, - польстил.

          А я себе – нет.

          - И вы мне тоже… пока.

          Он, довольный, захохотал.

          - Постараюсь, - говорит, - не изменить твоего мнения.

          Я тоже на это надеюсь и замолкаю, видя, что они склонились над моим коленом, и боясь, что, отвлёкшись, могут перепутать больную ногу со здоровой. Особенно этот, с рынка. Иваныч что-то делает с моей отсутствующей ногой, непонятно бормочет по-медицински, кучерявый суетится рядом, мешает, а сестра всё подаёт и подаёт разный инструмент, и мне страшно, что его не хватит. Не знаю, сколько это продолжалось, но только вижу, Жуков взмок, сестра то и дело вытирает ему потный лоб, да и я почему-то согрелся под простынёй и вдруг услышал:

          - Перекурим? – Жуков предлагает помощнику, задирает полу халата, достаёт из кармана брюк сигареты, и оба отходят к открытой форточке. Закуривают и, жадно затягиваясь, выпускают дым в форточку, но он возвращается в комнату.

          У меня даже челюсть отвалилась. О чём они думают? Хуже и безнадёжнее я не чувствовал себя даже на скале. Человек, нужный геологии, умирает с растерзанной ногой, а они спокойно дымят! В операционной! Я буду жаловаться в Красный Крест... в ООН. Ага, испугались? Заплевали окурки, выкинули в форточку и возвращаются к непосредственным обязанностям.

          Больше ничего экстраординарного не случилось, и скоро я на победном лафете вкатился в родную палату. Жалко, что похвастаться было некому – все спали, а часы, оставленные на спинке кровати, показывали начало десятого вечера. Терять счастливое время на сон не хотелось. Я с любовью пощупал ногу – на месте. Хорошо бы запеть, завыть негромко, рассказать, как было, но всем моя эйфория до лампочки, и приходилось сдерживаться, разрушая и без того надточенную нервную систему. Вдруг в  колене появилась нарастающая боль, и я не на шутку испугался, что Иваныч с похмелья и перекура что-то перерезал не то и зашил не там и вообще не доделал, как это у нас водится, сляпал кое-как и поспешил отчитаться.

          - Всё прошло хорошо, - сказал мне после операции.

          А где тут хорошо, когда боль невыносимая! Сейчас встану и пойду обратно – пусть доделывает. Сегодня не конец квартала. На гипс и то пожмотились. Наложили какие-то шины-палки, замотали кое-как и терпи. Наверное, план по гипсу выполнен, ничего не осталось. А как хорошо бы было, если б сделали как у Петьки с рукой – торчком вперёд. Спать, правда, с торчащей трубой неудобно, пришлось бы в одеяле дырку делать, зато удобно открывать дверь. Чёрт, болит, однако! И Ксюша где-то телится! Прикемарила где-нибудь в темном уголке.

          У нашей дежурной сестрички замечательное свойство: только вспомнишь – она тут как тут. Как сейчас. Входит вслед за шприцем в поднятой руке, наполненным  какой-то мутью, и прямиком ко мне.

          - Штанину задери.

          С удовольствием! На всё готов, чтобы боли отстали. Вколола выше колена, успокаивает:

          - Наркоз уходит, будет больно. Я тебе обезболивающие инъекции буду делать через каждые два часа.

          - Хочешь из меня дуршлаг сделать? – спрашиваю огорчённо.

          - Тогда терпи, - отвечает сухо, - скорее заживёт.