Кто хоронит мертвецов

Впоследствии Себастьян удивлялся добродушной терпеливости великана с эбеновой кожей, который потакал безграничному любопытству мальчишки, готового часами слушать рассказы о солнечных песчаных пляжах, омываемых чистыми теплыми водами, на Барбадосе — острове, где Лудж был рожден. Вдовствующая графиня купила его восьмилетним на невольничьем рынке в Бриджтауне и захватила с собой, возвращаясь в Англию. Однажды Лудж обнажил клеймо на своем плече и с улыбкой позволил Себастьяну пальцем обвести инициалы хозяина, который пометил Луджа как свою собственность. Во владениях отца Себастьяна вот так же клеймили лошадей и рогатый скот.

— Больно было? — затаив дух спросил Себастьян.

— Думаю, больно, — сказал Лудж. — Но точно не помню. Я ж тогда был совсем маленьким.

На улицах Себастьян не раз видел оборванных мужчин и женщин с выжженными на коже буквами: «Т» обычно означала осужденного вора, а «М» — неумышленного убийцу[15]. Но вообразив, как кто-то клеймит маленьких детей, Себастьян настолько ужаснулся, что несколько дней всячески избегал Луджа. А когда в следующий раз явился навестить бабушку, то услышал, что Лудж аккуратно сложил свою бархатную ливрею, водрузил поверх свой напудренный парик и бесследно скрылся в густеющих сумерках.

Вдовствующая графиня назначила награду за его возвращение, хотя никто больше не обращал внимания на объявления о беглых рабах. Череда судебных разбирательств укрепила общество во мнении, что «воздух Англии слишком чист, чтобы им дышали рабы»[16].

Но то, что справедливо для воздуха Англии, не относилось к воздуху в английских колониях. Даже ярые поборники освобождения десяти-пятнадцати тысяч рабов в метрополии зачастую малодушно скисали при мысли о финансовом крахе, представлявшемся неизбежным, если освободить всех, кто трудился на производстве сахара, табака, хлопка, индиго и риса, обеспечивавшим Англии богатство и мощь.

Лет через двадцать после того, как Лудж обрел свободу, Себастьян со своим полком высадился на Барбадосе и нашел остров мало отличающимся от рассказов, слышанных в детстве. Ослепительное солнце все так же золотило пески, омываемые лазурными водами, а портовые доки и причалы кишели чернокожими мужчинами в холщовых штанах, чьи потные спины покрывали шрамы от порки.

Это не показалось Себастьяну чем-то особенным, поскольку мужчин, волей или неволей оказавшихся в рядах армии или флота Его Величества, жесточайше секли плетью при малейшей провинности; даже английских женщин в наказание порой обнажали до пояса и бичевали, таща за телегой или привязав к столбу.

Но однажды, бродя по пыльным улочкам Бриджтауна мимо невысоких домов с большими окнами, защищенными широкими навесами и ставнями от гнетущей жары, Себастьян вышел на открытую площадь, заполненную африканскими мужчинами, женщинами и детьми всех возрастов. Некоторые сидели, безучастно глядя перед собой, другие теснились друг к другу, матери прижимали к груди младенцев, а большеглазые ребятишки цеплялись за их юбки. Среди негров расхаживали несколько плантаторов, чьи покрасневшие от солнца лица затеняли широкополые шляпы. Воздух загустел от запаха сигарного дыма, человеческого пота и отчаяния. Себастьяна буквально ударило осознание увиденного.

На помост вытолкнули молодую женщину со славным мальчиком лет восьми-десяти.

Словно заколдованный, Себастьян с ужасом наблюдал, как аукционист сначала высказал желание продать мать и ребенка вместе. Но у женщины была иссохшая правая рука, что отвращало покупателей, интересовавшихся ее красивым сыном. Наконец аукционист согласился продать их по отдельности. Молчаливые беспомощные слезы катились по щекам негритянки, пока продолжался бойкий торг за ее ребенка.

Раздался стук молотка, и победитель торгов — толстяк с плохими зубами, в пятнистом жилете — протолкнулся к помосту, чтобы забрать свое новоприобретенное имущество.

— Нет! — воскликнула мать, бросившись вперед, когда мальчика уводили. — Нет! Вы не можете забрать его от меня. Умоляю, не делайте это. Умоляю.

Ее схватили, потащили обратно. Она боролась дико, бессмысленно. На короткий момент ее безумный тоскливый взгляд наткнулся на Себастьяна, возвышавшегося над головами прочих зрителей, и он почувствовал беспомощный стыд — за свою нацию, свою расу, свою эпоху и за свое бездействие. Уже тогда он знал, что этот стыд останется с ним навсегда.

Вот и теперь, остановив коррикль перед внушительным особняком Стэнли Престона, Себастьян поймал себя на том, что вспоминает Луджа и ту безымянную обезумевшую мать. Изящная деревянно-кирпичная елизаветинская усадьба далеко отстояла от тростниковых полей и невольничьих рынков Вест-Индии, но существовала за счет жестокостей, которые там творились.

Большинство процветающих жителей Ханс-Тауна были рады обосноваться в одном из однотипных каменных домов, недавно возведенных вдоль Слоан-стрит и на новых площадях. Но не Стэнли Престон. Он выбрал под свою резиденцию реликт прошлого, известный как Алфорд-хаус.