Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды

— Но теперь-то вы на свободе.

— Однако под надзором. И лишен гражданских прав, пожизненно. А черт с ними, с правами, плевал я на них, не нужно мне от них никаких прав. Но с попом я бы хотел рассчитаться. Через месяц он прибудет сюда, этот ханжа из тюряги. Слыхали, у них тут праздник намечается — двадцать пять лет ихнему приюту?

— Нет.

— Бандиты они все тут. И этот напомаженный хмырь Зайденцопф бандит из бандитов, а уж святоша Марцетус — гад ползучий, еще в десять раз хуже; но самый наиподлейший из всех — заведующий канцелярией плешивый Мергенталь. Сосут нашу кровь, кровопийцы! И вся эта богадельня, и вся их благотворительность только для того и устроены, чтобы эти блюдолизы и пустобрехи могли жрать за наш счет. Я такое мог бы вам порассказать…

— Но вы ведь здесь всего два дня, кажется?

— Разве? Пошли покурим? Курить запрещено, но ведь нас все равно не вышвырнут, покуда у них тут пусто… Выкурим по одной, а дым в форточку, как в тюряге… Насчет того, откуда я что беру и почему могу рассказать… Тут такое дело, знаете… У меня бывают видения… А скажешь тому же попу, он тебе на это: «Идите к себе, Беербоом», или Зайденцопф: «Вы лжете!» И вечером, когда лежу в постели и плачу, я опять вижу разные картины, придумываю вокруг них целые истории, и тогда я проникаю сквозь стены… Потому я и плачу, уж больно мне себя жалко…

— Но теперь-то все уже позади?

— Вовсе нет! Теперь только все и начинается, дорогуша. Причем в сто раз хуже, чем было. Из этого приюта у меня только два пути — либо в психушку, либо обратно за решетку, третьего не дано. Слышите, что это там за шум? Пошли, постоим наверху на лестнице, послушаем, что там стряслось. В окно окурок не выкидывайте, там внизу садик, косоглазая утром наверняка найдет…

Снизу доносится дикий шум. Зычно рокочет бас Зайденцопфа, пронзительно вопит Минна, визгливо голосит госпожа Зайденцопф, и на фоне их всех кто-то четвертый канючит одно и то же нудным голосом…

— Я требую, чтобы вы покинули этот дом, которого вы недостойны, — орет Зайденцопф.

Нудный голос канючит:

— Сжальтесь надо мной, отец1

Куфальт шепчет:

— Это тот самый пьянчужка, Бертольд…

На что Беербоом реагирует весьма странно:

— Какой Бертольд?

— Вы нарушили неприкосновенность жилища! — вопит Зайденцопф. — Причем уже в третий раз!

Глухой удар, как при падении тела на землю.

Женщины хором причитают:

— Боже мой, боже мой, боже мой!

А Зайденцопф:

— Меня вы не проведете…

Его жена взвизгивает:

— Он весь в крови…

А Минна:

— О, мой линолеум! Он же блестел, как зеркало!

Зайденцопф орет:

— Господин Беербоом! Господин Куфальт! Помогите, прошу вас…

В несколько прыжков они скатываются вниз по лестнице. Прямо на полу лежит Бертольд в своем грубошерстном пальто. Рот его открыт, лицо бледное, лоб залит кровью, он без сознания.

— Прошу вас, дети мои, отнесите несчастного в вашу спальню. На лоб достаточно положить холодный компресс. Минна, подайте вашему брату Куфальту полотенце…

Не так-то легко тащить вверх по крутой, тускло освещенной лестнице, покрытой скользким, как лед, линолеумом, человека в глубоком обмороке, чьи конечности будто свинцом налиты и то и дело норовят разлететься в стороны, как шарики ртути.

— Давайте положим его сюда, на кровать рядом с моей, — говорит Беербоом. — Мне будет сподручнее врезать ему по роже, когда проспится… До чего ж люблю такие радости…

— Надо бы сразу сделать ему компресс.

— Еще чего! Из-за какой-то ерундовой царапины? Обойдется! Поглядели бы вы, как меня отделывали в тюряге! Под орех!

— А чего вы, собственно, взъелись на Бертольда? Вроде ничего плохого он вам не сделал?

— Мне бы так нализаться, как он! Просто завидки берут. В последний раз я прилично набрался на Рождество в двадцать восьмом году: пили политуру из столярки…

— Здорово, ребята, — вполне явственно произносит вдруг пьяный Бертольд и садится. — Видать, сверзился чуток шибче, чем хотел. Зато Волосатика в угол припер, — пришлось ему-таки впустить меня сюда! Завтра пастор вправит ему за это мозги!

— Да вы трезвы, как стеклышко, — возмущается Беербоом. — В таком случае подло заставлять других тащить себя по лестнице.

— С чего ты взял? Ну, поддатый я, поддатый, это само собой. Просто я не пьянею, как вы, молокососы. Когда я выпью, мне все нипочем, а вы всего боитесь. Выпив, я способен на все, а вы — ни на что… Слушайте, ребята, шикарная идея: кто-нибудь из вас, — ну, скажем, вот ты, блондинчик-ангелок, — скажешь Волосатику, мол, приспичило выйти за чем-то в город. А сам пойдешь и возьмешь бутылку.

— Бред, — заявляет Беербоом. — После восьми он нас из дому не выпустит, хоть тресни. Да и где взять деньги?

— Где деньги, где деньги? Есть у вас денежки, овечки тюремные. Вы же ради них вкалываете. А я… Поглядите на руки — ничего не держат, такая трясучка напала.

— И ты еще бахвалишься этим, старый пропойца!

— Где уж мне бахвалиться! — сразу меняет тон Бертольд. — Беда, да и только! Нет, решено: отблагодарю Волосатика за все. Опять вступлю в «Синий крест». Поклянусь не пить и слово сдержу. Настоящий мужчина может все, что захочет. Ну, а если и не сдержусь, то разве что самую малость…