Кто на свете всех темнее

У актрисы была прекрасная квартира, наполненная антиквариатом, куча нарядов, шуб, драгоценностей, и сама она выглядела отлично, несмотря на почтенный возраст. И муж у нее был хорош. Но всему хорошему приходит конец, актриса умерла. Она прожила отличную жизнь: состоялась в профессии, добилась признания и славы, а на склоне лет, похоже, обрела и женское счастье, но все умирают, хотя ей умирать было, наверное, обидно.

Но природа взяла свое, Жнец махнул косой — и огромная квартира, в которой она жила и которую любовно украшала, превратилась в наследство.

Оказалось, что у актрисы есть дочь — страшная, беззубая, усатая тетка с грязными ногтями, оплывшей бесформенной фигурой, недобрым пучеглазым взглядом и сальными спутанными волосами. Зачем-то засняли, как она с боем прорывается в квартиру матери и начинает лихорадочно шарить по шкафам и комодам, восклицая: «О, какая чашка! А где бархатный пуфик? А вот эта сумочка из набора! Где зеркальце? Здесь было зеркальце!»

И лощеный адвокат вторит ей, и уж ему-то в такой момент должно было быть стыдно, но не было.

Я так и не поняла, зачем эта страхолюдина разрешила телевизионщикам снимать неприглядный процесс взятия боем наследства. Камера беспристрастно засняла, как она сладострастно громоздит на столе какие-то чашки, тарелки, флаконы, жадным взглядом съедая все, что есть в квартире, и ей плевать, что это вещи ее матери, помнящие ее руки, несущие на себе отпечаток ее эмоций, — у нее одно желание: хватать и тащить в свою нору все, что, по ее мнению, имеет ценность. Шубки, в которые она даже при огромном желании не влезет, потому что актриса была стройна и элегантна, а эта жуткая мымра даже миловидной никогда не была, и эти шубки, даже если бы она каким-то чудом втиснулась в них, смотрелись бы на ней как на корове седло.

Она рылась в вещах матери, нагромождая то, что она хотела забрать, на полированном столе. А все эти предметы что-то значили для ее матери — не в материальном смысле, но для нее это просто наследство, халява, принадлежащая ей вроде как и по праву, но когда смотришь, как она, дорвавшись до вожделенных чашек и сервизов, сгребает их дрожащими ручонками, создается впечатление, что ей все эти годы не из чего было напиться воды. И очень заметно, что на смерть матери ей плевать, главное для нее в этот момент — забрать, утащить, унести и спрятать в свои кладовки все эти чашки, сервизы, зеркальца и бог знает что еще, спрятать, и пусть оно лежит. Наследница регулярно вспоминала о камере, потому что время от времени пыталась делать постный вид и блеять о том, как она любила покойную маму, что-то бормотала о каких-то духовных семейных ценностях, попутно интересуясь, куда же подевались драгоценности и деньги со счета, но эта мерзкая суета вокруг тарелок, цацек и шуб выдавала ее с головой.

Это было настолько отвратительное зрелище, что я, помнится, долго не могла избавиться от ощущения гадливости. Не знаю, каким человеком была сама актриса, мы ведь на сцене видим не актера, а того, кого он играет, — но дочурка у нее, по ходу, получилась полнейшее дерьмо.

У Линды Ньюпорт, видимо, наследников не было. И когда ее не стало, все ее вещи были беспристрастно переписаны государственным исполнителем, занесены в реестр и сохранены. Это были просто вещи, которые покупала Линда или получала в дар, — ее они радовали, но для посторонних людей это было выморочное имущество, подлежащее реализации в доход государства.

И я сейчас, роясь в ее шкафу, ничем не лучше дочери этой самой актрисы — нет, внешне я, конечно, лучше, но морально… Вот платье ее напялила, например. А ведь она шила его по какому-то особому случаю, и возможно, даже надеть не успела. С другой стороны, я сделала это без злого умысла, просто увидела красивое платье и захотела примерить, забирать себе его я не стану. И я знаю, что все эти вещи что-то значили для Линды — не как вещи, а просто что-то значили: радовали ее, давали ощущение стабильности, защищенности.

И тут я ее понимаю, как никто другой, я ведь и сама ужасно люблю хорошие шмотки и разбираюсь в них. В доме Бурковского у меня была огромная гардеробная, где я хранила свои наряды, сумочки, обувь, и Бурковский даже смеялся, глядя на это, — но его моя страсть к шмоткам не раздражала, смеялся он по-доброму, а вот мать здорово бесилась.

Одежда не терпит небрежности, она говорит о том, кто ты, гораздо лучше слов.

И шкаф Линды, набитый платьями, сумочками и шляпками, притягивал меня, словно магнит. Думаю, здесь есть большая гардеробная, ну не может не быть, если принять во внимание этот шкаф. И мне интересно: вот купил гражданин этот дом, наполненный вещами мертвой тетки, и все это напоминает кукольный домик. А теперь здесь, видите ли, что-то не так. А что может быть «так», если здесь, возможно, происходило нечто ужасное? Оно не могло вот так взять и куда-то подеваться.

Ну, даже это полбеды.