Кто они такие

В корпусе есть дубак, которого зовут С. О. Сурок. Громила, из бывших военных, его никто терпеть не может. Как-то раз этот брателла, Кейпл, шел к себе в камеру после прогулки, поговорив по телефону, и смеялся. Сурок сказал ему прекратить. А Кейпл ему, закрой варежку. Сурок зашел за ним в камеру, схватил Кейпла за лицо и врезал башкой. Вырубил напрочь. Потом мы услышали, как Кейпл орет, но не знали, в чем дело. На другой день его сокамерник рассказал, что, когда Кейпл оклемался, в камеру ворвались трое дубаков, включая Сурка, и схватили его. Сокамерник говорит, все дубаки знают, что у Кейпла гнойный карман в одном зубе, он уже несколько месяцев не может попасть к дантисту. Два дубака держали Кейпла, а Сурок раскрыл ему рот, засунул руку, схватил за больной зуб и так потащил Кейпла из камеры. Это прекратилось только потому, что Кейпл отключился от боли, и эти мудилы его унесли, говорит сокамерник, пока мы стоим на балконе во время прогулки. Кейпла отослали в другой блок на две недели, а дантист его так и не принял. Хуй знает что.

И так все время. За закрытыми дверями. Дни без воздуха. Ночи без тишины. Жизнь, как бредовый сон. Шрамы на лицах и головах, и кулаках. В груди узел, от которого сводит живот, напряжение за напряжением и ожидание за ожиданием, но чего? Кто скажет? Тебе хочется звонить людям и говорить, я за решеткой, чтобы напомнить им, что ты есть. Ты там, где нет неба, где нечем дышать. Ты выглядываешь в окно, надеясь уловить кусочек внешнего мира, но там такие же стены, зарешеченные окна и камеры слежения. Внешний мир существует только в твоей памяти. Зэки что-то кричат друг другу. Пластиковые молитвенные четки. Черные, белые, голубые, люминесцентные четки. Две рыбные консервы за рисунок. Консервы с тунцом охуительно хороши. Курятина сырая. Болит живот. Лапша быстрого приготовления – почти деликатес. Не носи тюремную одежду, братва называет ее робой и смотрит свысока на тех, кто ее носит, так как это значит, у тебя никого нет на воле. Твердокаменные подушки. Шея ноет, как проснешься. Наркоши на метадоне. Мокрушники на бадже. Прогулки на спортивной площадке против часовой стрелки. Небо кажется таким нереально далеким, что, если пойдет дождь, он досюда даже не достанет. Кому-то опять режут заточкой лицо, и корпус изолируют на сутки. В душевой пар столбом, обжигает кожу. Наколки на спинах и грудях с названиями банд, именами подружек, сыновей, дочерей, мертвых друзей. Никогда не снимай трусов в душевой, если только ты не гомосек и не хочешь, чтобы тебя отымели. Дубаки шмонают твою камеру, ощупывают прутья на окнах, разбрасывают твое барахло. Если не приберешь, в другой раз тебе влетит. Кто-то вешается, пока сокамерник спит, тело обнаруживают утром, и нас не выпускают на пятнадцатиминутную разминку. Кто-то кричит, а он обоссанный-обосранный? А другой кричит, у него стоит? И все хохочут, и снова тот же голос, я читал в книжке, так бывает, когда вешаешься, у тебя такой стояк, словно в жизни так не возбуждался, и кто-то еще кричит, да заглохни уже, гомосятина озабоченная. По телеку Олимпийские игры. Все за закрытыми дверями залипли на одном канале. Усэйн Болт ставит мировой рекорд на стометровке, и корпус разражается овациями, грохот по дверям камер – блям-блям-блям, братва изображает пальбу – бдыжь-бдыжь-бдыжь. Бильярд и настольный теннис на прогулке. Скрип кроссовок, матч по пинг-понгу – п-тик, п-ток, п-тик, п-ток. Звенят ключи. Кто-то врубает у себя альбом Гиггса, «Прогулка папарку». Из рук в руки переходят книги, вроде «Сорока восьми законов власти» и «Искусства войны». Стукачей переводят из корпуса в корпус для их же блага. Брутус мне рассказывает, как кого-то засахарили, когда он был тут в прошлый раз, – ты кипятишь воду, насыпаешь сахар в кипяток и выплескиваешь в лицо, кому надо. Сахар липнет к коже, и когда трогаешь лицо, кожа слазит, говорит Брутус. Женщины в нашем корпусе не работают. Один зэк говорит, последнюю поймали, когда она сосала моему соседу. Я смеюсь, богом клянешься? Жизнью мамы, ганста. Она ему даже любовные письма писала, когда ее вышибли. Ароматические палочки вместо туалетного освежителя. Ты срешь, пока сокамерник смотрит телек. Чуваки нычут в жопе мобилы. Нычут гашиш. Нычут шмаль. Нычут труд. Нычут бадж. Нычут лезвия и самодельные заточки. На нарах клопы. Звенят ключи. Открываются двери. Закрываются с лязгом. Этот вечный лязг, точно таймер. Голоса разносятся эхом. Одна реальность на всех. За закрытыми дверями.

Никогда не знаешь, чем убить время. Небытие вещь тягучая. День растягивается. Сочится тонкой струйкой, но не капает, как мед или сироп, а тянется и тянется, и ты ждешь, когда же наконец упадет на пол капля. Но тщетно.