Кто по тебе плачет

Первый цемент я разводил в деревянном корыте, понемногу. Сам думал — все понарошку. Средь бела дня застанут меня за этим занятием люди, остановят… Не остановили… Я замешиваю бетон в электромешалке: что-то вроде железного бочонка на треноге, с мотором. Бочонок медленно крутится, бетон переваливается в нем с боку на бок. Включаю, подвожу бадейку на тросе подъемного крана, бочонок наклоняю, тоже мотором, шлепаю бетон в бадейку, поднимаю бадейку наверх к месту работы. В бочонок — новый мешок цемента, вода из шланга, нажатие кнопки… Вечное движение. Работа не понарошку. Дом надо кончить к зиме…

Словно тоска беспросветная будет непременно связана только с этой кладовкой, заточеньем при складе. А нормальное, человечье жилье тоску, может быть, отгонит… Вот они какие, мысли…

Уже давно мы ничего не говорим с ней про тот большой милый, так нелепо и внезапно покинутый мир. Наговорились, а теперь молчим о нем по собственной воле, не сговариваясь. Однажды она сказала мне: «ты не сердись, это я нагнала панику. Все будет хорошо. Я сон такой видела».

Я не сержусь.

Когда было знаменитое трясение в Ташкенте, моя сестренка рассказывала, как люди, выскакивая на улицу из падающих вслед за ними домов, кричали в грохоте, в пыли, в дыму: началась война, опять война!.. Стоны, гибель, огонь, пожары… Видно, сильнее войны зверя нет. Ничего страшнее, кажется, нет… Я не виню тебя…

Неужели теперь война такая? Мгновенная? Сразу на весь белый свет?… Я не виню тебя. Все будет хорошо… Но где он, мальчик мой. Солнышко мое ненаглядное?…

* * *

Как часто мы слышали слова о чистом небе над головой. Безмятежный символ покоя… Смотрю в наше бесконечно синее небо, и тревожно и колко становится на душе, как от ледяной царапины, от стуженой боли. Разве бывает оно такое, без единого самолета? Без единого белого следа, прочерченного над облаками? Сколько раз я видел в московском небе такие следы, четкие, уверенные, стремительные, покойные. Видел и никогда не думал о том, что кто-то в небе охраняет меня, бережет меня и город, в котором я живу, сына моего и моих друзей, наши заботы, все наше. Бережет и ночью и днем.

А что же теперь? Почему никто не залетает сюда? Разве меньше тут синевы и простора, и некуда взвиться, и негде прочертить белый след, почти невидимый снизу?

Не хочу верить, но сознание мое подсказывает нелепую догадку. Некому прилететь, потому что бьются они вдали отсюда… бьются последние, бьются насмерть в самой страшной последней схватке, в чистом сиянии неба.

Как оно холодит равнодушной бесконечностью…

* * *

Синицы влетают в окошко фургона, как в собственный дом. Угостил однажды печеньем, нахалки наведываются каждый день. Садиться на раму, одним глазом, бочком смотрит на меня, прыгает на стол, ничего не боясь… А может улететь… Веселая, живая… Далеко улететь. Очень далеко. Взвиться над этим проклятым лесом и улететь. И никуда не летит. Печенье подавай. Не подашь — она сердится, летает по всему вагончику. Однажды забыл на столе дневник, порвала страницу. Вот и книгу исклевала, издергала «Тысячу и одну ночь…».

* * *

Обратил внимание, что в лесу не подошел к тикалке, не проверил, как всегда… Равнодушие? Нет, привычка свыше нам дана, замена радости она. Всему замена.

* * *

Вот и первая накладка в моей работе. Подумал вдруг, как я буду поднимать краном ванны для жилых комнат, если поставлю крышу на доме? Надо их поднять, пока нет ее, и поставить, на свои места. Но один этаж у меня готов, и придется кому-то ванны тащить через дверь… Шляпа. Головой надо работать.

Сегодня возил на погрузчике ванны с унитазами, поднимал их краном и ставил. Девять ванн, девять унитазов. Рядом положил ящики с умывальниками.

Голубое небо смотрится в голубые ванны. Эту голубую радость в Москве называют: мечта идиота. Но красиво, ничего не скажешь.

Она посмотрела, как ванны взвиваются в небо.

— Теперь и я поверила, дом будет…

Конечно, будет. Стены дошли до подоконников. Пора вживлять окна. Окна второго этажа.

* * *

Никогда не был таким занятым, как здесь. Кромешно занятым.

Наполнен до краев. Но вижу ее три раза в день. Она с утра до вечера или на кухне или в оранжерее.

Стол в нашем кафе можно снимать для рекламы Внешторга, такое великолепие. От клубники до пирожков с луком и грибами. От морковного пудинга до сибирских шанежек.

А сегодня сказала:

— Так хочется проснуться и пойти на работу. К остановке троллейбуса… Подождать… прокомпостировать билет… Смотреть в окно. Выйти у газетного киоска… Налево, направо… Толкнуть нашу стеклянную дверь. Снять перчатки. Бросить сумку на стол. Увидеть надоевшие милые лица… Разное было… Хорошее, плохое… радости, обиды… Кто и что про кого сказал, подумал… А теперь не могу без них, скучаю. Нет сил, как увидеть хочется…

* * *