Кто по тебе плачет

— Ты не можешь… где тебе…

— Ну так уж и не могу? Наследственность у меня подходящая… Мне в гараже на ногу железяка упала, так заплакал почти я, мой мальчонка. Плакал за другого. Но я весь в него.

— Ты не в него… железяка…

Ну вот и прокапалась тучка, просияла.

* * *

Да, я потом увидел это. В амбарной книге все той же незнакомой рукой сделаны записи. «Банан кенийский. Селекция Исландии. Рейкьявик. Дыня „гуляби“. Селекция Исландии. Рейкьявик. Дерево кофейное „арабик“. Селекция Исландии. Рейкьявик…». Дальше наставления: как ухаживать, как смешивать землю, подвязывать, поворачивать к искусственному солнышку один бочок, другой, как увлажнять горшочки с черенками, как пеленать завязи.

Будто про детские горшочки. Про детские панамки. Про смуглые детские спинки…

* * *

Ночью сон. Кружатся в хороводе неведомые зеленые деревца.

Человек в зеленом халате, как за руки, держит их нежные ветки, шевеля губами: «ладушки-ладушки… ладушки-лады…». Очень похожий на парня, игравшего тогда в карты.

В другое время сон показался бы мне глупым.

* * *

И все-таки, не слишком ли подробно я веду мои записи?

Но разве есть в нашем заточенье что-нибудь важней услышанного слова, движения души, поступка другого человека? Все, что прежде казалось мелким, незначительным, буднично простым, казалось в той жизни…

* * *

Работать осатанело. Можно ли так? Я работаю. Валюсь вечером в постель размягченное блаженным бревном и засыпаю. Давно уже не брал дневник. Строки мои кирпичные, ровные, тяжкие, несдвигаемые.

Приладил большие софиты с четырех сторон, подключил в кабель и день у нас длится до вечерних одиннадцати. Когда человек — невидимка зажигает свет под зеленым колпаком оранжереи, для меня как сигнал. И я зажигаю софиты, мгновенно включая вокруг себя ночь.

Настигает меня потемневшая осень.

Днем еще вальяжно тепло. Сухой воздух, сама поляна стрекочет кузнечиками, сладко манит настоянным сеном. Утром поднимаюсь на дом — кирпичи, застылый цемент обдают ледяной твердью, пронизывают холодом, затаенным с ночи. Но завтра я начинаю ладить крышу! Благословен конец любой работы. Благословен итог. Правда, мне до конца далековато. Крыша на этом доме означает еще один этаж, невысокий, без окон.

Вчера подвел к нему дорожку — лестничный пролет с перилами. Соединял ранцевым автогеном. С третьего этажа на самую крышу по схеме пойдет железная лестница. Над люком будет небольшой выходной флигелек. Эту лесенку тоже надо приваривать.

Заодно хотел срезать на беконных плитах железные петли. Но зашла посмотреть на мою работу она и очень удивилась такому невежеству. Петли не режут, а загибают кувалдой. Тут и мне можно было удивиться ее познаниям. Да говорит, бегала наблюдать, как строили кооперативный дом.

* * *

Пришло время убирать картофель.

Я когда-нибудь убирал картофель? Нет. На картошку не посылали. Не довелось. А для горожан — это наказание, морока. Но было так, что попадали на картошку те, кому вдруг немыслимо повезло. В тяжкий послевоенный год маму послали уполномоченной по доставке из Рязанской области картошки в Москву. Пожилой кадровик так и сказал: «Ну вот, семью горяченькой побалуешь, рассыпчатой…».

В кабине грузовика дремать не приходилось. Надо было сидеть в кузове на картошке, сторожить от городских мальчишек. Они подкарауливали машины там, где на дороге были ухабы, цеплялись на бегу за борт, повисали на нем и сбрасывали на дорогу, сколько могли успеть. Когда одну, когда и десять картофелин. Спрыгивали на ходу и собирали потом картофельную дань.

И была у них с уполномоченными по картошке целая война. Уполномоченные вооружались палками и… картофелем. Швыряли метко в головы хулиганов, как снаряды. Она тоже кричала мальчишкам, гоняла, отпугивала их, как умела, пока не узнала, что делают шоферы с этим картофелем…

Однажды едет она и видит: вот уже вихрастые макушки над бортом. В глазах испуг перед возмездием, отчаянный блеск, на лбах синие шишки, руки изодраны, маленькие в общем-то, голодные руки.

— Не бойтесь, — говорит, — ребята, возьмите, сколько успеете.

Один от удивления даже сорвался, другие скидывали на дорогу тугие клубни, пока машина скорость не взяла. Спасибо тете успели все же крикнуть…

— Как ты сводила концы с концами? — спрашивала подружка маму. — Ты за картофель отвечала.

— Да какие там концы? Шоферы куда больше воровали и ничего. Едет хапуга нарочно там, где грязи много. Машину перед загрузкой взвешивает, а потом отгоняет ее в сторону и моет колеса. На колесах по двадцать килограммов глины. Да запасной баллон снимет… В городе у него с уполномоченным в три, четыре мешка навар…

С мамой никто не хотел ездить. Попросили уйти… Воришкам потакала…

Вот какие у меня городские картофельные воспоминания…