Кто прав? (роман, повести, рассказы)

Набегавшись вволю и наволновавшись, голодная и усталая возвращалась Мария Николаевна домой, довольная уже и тем, что в ее стареньком потертом портмоне все-таки, взамен абсолютной пустоты, покоились две бумажки: одна пятирублевого, а другая трехрублевого достоинства. Пятирублевую ей дали в одной редакции небольшой газеты, где муж ее почти и не работал и куда она забрела просто с отчаяния после долгого и бесплодного скитания по другим редакциям.

Лохматый, с взъерошенною бороденкою и в согнутом пенсне, секретарь редакции, с виду весьма курьезный и неуклюжий, сначала принял было ее не особенно любезно, но, выслушав довольно внимательно ее просьбу, пошел к редактору и через несколько минут вернулся и подал ей скомканную пятирублевую ассигнацию.

— Редактор извиняется, что в настоящую минуту он больше дать не может!

Мария Николаевна несказанно обрадовалась этим деньгам, тем более что именно в этой редакции она меньше всего могла рассчитывать на успех.

Трехрублевку ей выдали в последней редакции, куда она завернула по дороге домой.

Эти три рубля были недополучены ее мужем при последнем расчете, и ей их выдали немедленно, без всяких разговоров.

Когда Мария Николаевна вернулась, она застала у постели своего мужа одного из его приятелей — Сергея Сергеевича Потачкина.

Потачкин, небольшого роста, нервный господин с желчным выражением лица, о чем-то горячо разглагольствовал. Иван Семенович лежал, свесив с подушки свое изнеможенное, бледное лицо с лихорадочным взором, и, казалось, не слушал своего собеседника. Увидев входящую жену, он видимо оживился.

— Ну, что? — спросил он ее ласково и в то же время грустно улыбаясь.

— Да что, Ваня, хороши они все, нечего сказать!..

— А вы, Мария Николаевна,— ввязался желчный Потачкин,— это только сейчас узнали-с? Я-с так в этом уже 20 лет тому назад убедился.

— Э, да что толковать,— перебил Потачкина Иван Семенович,— ты мне лучше скажи, неужели так ничего и не дали?

— Восемь рублей принесла... расщедрились!

Иван Семенович ничего не ответил и только глубоко вздохнул. В эту минуту вспомнилось ему, как лет десять тому назад принес он, по совету товарищей, в одну из редакций свой первый рассказец. Рассказец одобрили, очень скоро поместили и хорошо оплатили. За первым последовал другой и третий; затем фельетон, там небольшая, но остроумная заметка о какой-то оперетке, и все это было с похвалами напечатано и оплачено... Бросил Кротков свое место писца в одном из казенных учреждений, дававшее ему всего-навсего двадцать пять рублей в месяц, и с головою окунулся в газетное дело. Ему повезло: статейки его, остроумные и веселенькие, стали появляться все чаще и чаще в разных газетах и журналах... Пробовал он было писать и стишки, и кое-какие попали в юмористические журналы. Заработок его поднялся с двадцати пяти рублей сразу до ста и больше, тем более что вначале он, главным образом, не столько был репортером, сколько литератором. Закружилась голова тогда еще весьма юного Кроткова и возмечтал он о себе очень высоко; да и мудрено ли после места писца с двадцатипятирублевым окладом. Задумал он жениться. Давно уже заглядывался он на младшую дочь одного из сослуживцев, но прежде, при содержании в двадцать пять рублей, мечтать о заведении семьи было немыслимо; теперь же, когда дела его приняли такой, неожиданно блестящий, оборот, он, не долго думая, сделал предложение.

Хорошо, весело зажили сначала молодые; на первых порах счастье улыбнулось им и даже несколько баловало их, как опытная кокотка-француженка, заманивающая притворным бескорыстием и наивностью глупого пижона, но с течением времени острые шипы и тернии стали мало-помалу пробиваться сквозь листву, и не успели оглянуться супруги Кротковы, как заметили, что уже давно пропали цветы и листья и остались только одни иглы... На второй год супружества у них родилась дочь, затем, ежегодно, пошли дети, но все, кроме первого, поперемерли... Кротковы даже и не знали, печалиться или радоваться такому обстоятельству. Как болото, все глубже и глубже втягивала их жизнь в свои невеселые недра, и если что поддерживало и утешало их иногда в самые тяжелые минуты, это — взаимная любовь...

Ночь. Тихо в квартире Кротковых. В маленькой комнатке с сырыми полинялыми стенами и низким, закопченным потолком душно, пахнет прелостью и лекарствами.

Лампада перед образом проливает слабый свет и тускло озаряет большую деревянную кровать в углу с неподвижно лежащим на ней Кротковым. Перед кроватью стоит широкое кожаное кресло, на котором, опустив голову на грудь, сидит Мария Николаевна. Утомленное лицо ее бледно; она осунулась за последние дни и выглядит совсем больною.

Иван Семенович открыл глаза и поглядел на жену. Грустно, невыносимо тоскливо было у него на душе. Он понимал, что умирает, что жить ему осталось недолго, и ужасная мысль, что будет с нею, когда он умрет,—надрывала его сердце.