Кто прав? (роман, повести, рассказы)

«Голубь-человек» прозвали его солдаты, — и говорили о нем: «Это — наш», — эпитет, который они дают не всякому.

Русский солдат очень чуток к истинной человечности в обращении с ним. Сентиментальничаньем его не проведешь; он изумительно тонко умеет подмечать всякую фальшь, всякую деланность. Зато искреннюю, истинную любовь к себе он умеет ценить и платить за нее искреннею, горячею привязанностью, доходящею до самозабвения.

Ястребов, не искавший популярности, тем не менее очень скоро приобрел ее между подчиненными. Не выходя из рамок строгой дисциплины, Алексей Сергеевич не только никогда не дрался, но избегал грубой брани, а между тем его слушались больше, чем кого-либо. Он был чрезвычайно сдержан, но по тому, как иногда, в минуты гнева, загорались его черные, глубокие глаза, как нервно сжимались тонкие губы и рдело румянцем худощавое, выразительное лицо, можно было заключить, что под этой сдержанностью таится страстная натура, способная на сильные порывы. Этого взгляда его боялись солдаты.

— И смотрит же он, братцы мои,— кажись, в самое нутро залезает... Аж жутко станет! — говорили они.

Не боялся этого взгляда только один его денщик, Степан; но это было существо совсем особого рода.

В то утро, с которого начинается наш рассказ, Алексей Сергеевич встал не в духе.

— Степан! — крикнул он.

Ответа не последовало. Офицер с досадой прошелся взад и вперед по комнате и, подойдя к письменному столу, нажал пуговку звонка; но и на звонок никто не откликнулся.

— Степан!..

Та же гробовая тишина. Ястребов быстрым шагом подошел к двери и с досадой схватился за ручку, но в ту же минуту дверь распахнулась и на пороге появилась высокая, угрюмая фигура денщика Степана.

— Чего надоть? — проворчал он, исподлобья взглядывая на штабс-капитана.

— Чего надоть! Чего надоть! — передразнил его Ястребов.— Где ты шляешься?.. Зовешь, зовешь — не дозовешься!

— А ты бы, ваше благородие, еще раньше поднялся,— сыронизировал Степан, — подумаешь, дела какие приспичили; петухи, чай, и то не все еще встали...

— Ну, ты много не рассуждай. Самовар готов?

— Сейчас... Я его еще с вечера поставил; всю ночь караулил, уголья подкладывал, знал, что вам до свету понадобится.

— Экий скот! Иди же ставь скорей, да давай мне умыться!

— Ладно, успеется, не на тревогу!.. — ворчал Степан, переставляя мебель и перекладывая с места на место вещи.

Алексей Сергеевич не на шутку начал сердиться.

— Послушай ты, болван, пойдешь ты ставить самовар или нет?!

— Да чего его ставить, он и так стоит, — огрызнулся Степан, но тотчас же прибавил более снисходительным тоном: — Давайте ключи-то, что ли, ал и сами погребец достанете, у меня за самоваром дело не станет; я думаю, уж он закипел таперича.

— Сам достану, ты самовар-то неси!

Степан исчез.

— А вот что, ваше благородие, хочу я тебя спросить,— снова начал Степан, возвращаясь с небольшим самоварчиком и ставя его на стол,— коли ежели, к примеру, я напьюсь и приду пьян, что ты мне, ваше благородие, на эфто скажешь?

— Скажу, что ты скотина, пьяница!

— Вот то-то и оно, ну, а ежели ты, ваше благородие, придешь, как вчера, что я должен сказать?

— Ах ты, пряничная форма, да как ты смеешь!..

— А ты, ваше благородие, подожди ругаться-то, не к спеху; а ты мне лучше скажи, что это с тобой нониче сталось, николи ты допрежь того этими делами не занимался, а таперича зачал?

— Какими такими делами?

— Да известно какими, нехорошими. Допрежь того ты, ваше благородие, не пил; вот уже, почитай, шестой год живу у тебя, а николи не видал выпимши, а нониче — что ни вечер, то навеселе, нешто это резон?

— Да тебе-то что за дело? Скажи ты мне на милость, что я, дитя, что ли?

— Мне, вестимо дело — начхать, по мне — хошь на карачках ползай, не меня осудят.

— Ну, стало быть, и молчи!

— Ну, и молчу.

Оба замолчали. Прошло минут пять. Ястребов с наслаждением прихлебывал чай. Степан стоял, прислонясь к косяку двери, и слегка почесывал спину.

— Ваше благородие, а ваше благородие,—начал он снова,— неладные про вас дела слышал!

— Ну, что еще там?

— Быдто бы вы ахтерку завели? Правда это?

Ястребов вспыхнул и немного смутился.

— Дурак ты, братец, — проворчал он,—мелешь, сам не зная что!

Степан как-то особенно поглядел на Алексея Сергеевича, хотел что-то сказать, но удержался. В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошел красивый, молодой прапорщик Волгин. Ястребов несказанно обрадовался его приходу, прервавшему разговор, начинавший тяготить его.

— Степан, подай еще стакан!

— Знаю и без вас; вестимо не из умывальника чаем поить будете.

— Вот грубиян-то! Поверите ли, Иван Яковлевич, он просто мне жизнь отравляет! Я, по милости его, наинесчастнейший человек! Вы представить себе не можете, сколько я выношу от него грубостей и неприятностей!

— Да вы бы его переменили?

— Да привык я к нему, черт его возьми. Человек-то он совсем особенный. Вы слыхали его историю с поросенком?

У капитана была слабость рассказывать всем и каждому и кстати и некстати эту историю.

— Нет, а что?