Кто там ходит так тихо в траве

— Привет! — сказал я первый, хотя раньше бы постеснялся, но сегодня что-то со мной случилось.

— Привет, — сказал гордый Цыплаков. Щучко, ехидна, только кивнул. — Что так поздно?

— Да я вообще не знал, что и шестые сегодня тоже, — сказал я. — Только потом и узнал.

— Ты странный человек, Громов, — сказал Цыплаков. — Я же сам к тебе подходил в классе и спросил, будешь ли ты выступать с каким-нибудь номером на вечере, но ты ничего не ответил, а уставился в парту. Но я не стал повторять: если человек не намерен тебе отвечать, бессмысленно настаивать.

— Слушай, — сказал я. Я даже смутился, хотя он и пижонил вовсю. — Я тебе пионерское даю, что я не слышал, ты не сердись.

— Невнимание не может смутить меня, можешь не извиняться.

— Да я тебе честное пионерское даю!

— Так что же ты делал, если не слышал?

— Отключился.

— И что делал?

— Ну, думал о чем-то, откуда я могу помнить.

Мимо нас пролетела Галка Чижова, расфуфыренная — уму непостижимо.

— Ты странный тип, Громов, — сказал Цыплаков, и Щучко ехидно скривил губы.

— Извини, Цыплаков, — сказал я и пошел по коридору дальше, потому что где-то там мелькнул Жорка Питомников. Навстречу прошли под руку Александрова-Пантер и Пумка — Луфарева, обе ни на кого не смотрели и загадочно шептались. Что на меня нашло, не знаю, — вдруг я легонько так дернул Пумку за косичку, но она отмахнулась от меня, даже не поглядев в мою сторону. Где-то слева от меня промчался Бочкин, все остальные — были лица, мне мало знакомые, то ли семиклассники, то ли из шестых классов, но не из нашего. Сзади заиграли на губной гармошке, я обернулся, не понял — кто, не рассмотрел, хотел идти дальше, но тут кто-то взял меня за плечо, я поглядел: передо мной стояли директор школы и Миша Тарханов, редактор газеты.

— Он! — показывая на меня пальцем, сказал Тарханов директору.

— Я знаю, — сказал директор. — Читал твою заметку, хорошо, молодец.

— Громов — это наш уникум, — сказал Тарханов. — Шестиклассник, полноправный член школьной редколлегии — случай редкий.

Тут откуда-то взялся рядом Жорка Питомников, я схватил его за руку и, пока не успели уйти директор и Тарханов, сказал как можно быстрее, чтобы Жорка не удрал:

— Миша! Питомников написал отличный рассказ «Дятел». — Жорка стал вырываться, но я крепко держал его. — Очень советую напечатать его в газете.

— Что ж, мы можем рассмотреть его на заседании редколлегии, приноси, — сказал главный редактор.

Жорка страшно расшипелся на меня, когда они ушли.

— Да брось ты, — сказал я. — Не валяться же твоему рассказу, раз он написан. Ты писатель? Вот и давай рассказ, а то — что ты за писатель!

И тут же зазвенел звонок к началу концерта, и Жорка перестал шипеть.

Может быть, это опять покажется странным, но концерт я почти не помню, я его как следует и не смотрел. Кое-что промелькнуло, конечно. Одна девчонка, например, привела из дому дрессированную собаку, и та показывала номера. Еще неплохо выступили гости из соседней школы — черкесский танец. Из наших (ну, из моего класса) был Генка Грушков, читал смешные какие-то стихи, не помню чьи, но очень смешные. Генка вообще был занятный парнишка. Веснушчатый, лопоухий и очень тихий, ну просто жутко тихий. На уроках он вечно ел бутерброды, молчал и улыбался. Редко-редко что-нибудь говорил, но уж если скажет — смешно до слез. Когда я начал учиться в этой школе, он так долго молчал и никак не проявлял себя, что я не сразу его заметил и раскусил. Выступили еще братья Бернштейн, Игорь и Вячеслав, с гимнастическим номером. Вот и все. Больше я ничего не запомнил, а концерт был большой.

Я сидел, поглядывая иногда на сцену, но думал о своем. Не то чтобы на какую-нибудь определенную тему, а просто так, сплошное мелькание мыслей. И все время мелькало у меня перед глазами лицо девушки-врача: то некрасивое, обычное, то очень красивое, очень, когда она улыбалась. И мелькало еще лицо Никодима Давыдовича.

Я вспомнил вдруг Сибирь, холодную зиму и развилку двух дорог, километрах в двенадцати от нашего города. Я гнал домой на лыжах и вдруг увидел машину на развилке. В кабине почти лежал человек и стонал. Я растолкал его — холод был приличный. Еле-еле он сумел объяснить мне, что он не знал, куда ехать, налево или направо, не знал, где будет населенный пункт. В общем, он правильно сделал, потому что по другой, не по нашей, дороге на триста километров жилья не было. Я сел вместе с ним в кабину, и мы доехали до нашего города. Он вел машину и скрипел зубами от боли, я видел, что с ним неладно, и не спрашивал, в чем дело. Потом уже я узнал, что у него был тройной перелом ноги и это с ним произошло километров за двести до нашего городка. Но он доехал, сумел.