Кто-то, никто, сто тысяч

Сидя в ногах ее кровати, с лицом, моему взгляду недоступным, а для нее — непроницаемым, я тонул в ее одиночестве, а она — бледная, с застывшим, далеким взглядом, облокотившись на подушку и опершись на руку растрепанной головой — тонула в моем.

Все, что я говорил, неудержимо ее притягивало и в то же время отталкивало, так что порой я вдруг замечал ненависть, вспыхивающую в ее глазах, когда она жадно меня слушала.

И все-таки она непременно хотела, чтобы я продолжал, продолжал рассказывать ей все, что взбредет мне на ум: образы ли, мысли — ей было все равно. И я говорил, почти не думая, вернее, то говорил мой дух, сам по себе, стремясь разрядить свое судорожное напряжение.

— Вот вы выглядываете в окошко, смотрите на белый свет и думаете, что он такой, каким представляется вам. Вы видите, как внизу, под окном, проходят люди, кажущиеся, по сравнению с вами, глядящей на них сверху, такими маленькими. Вы не можете не чувствовать, какая вы большая, потому что, если там, внизу, вы увидите своего приятеля, он покажется вам с палец величиной. Ах, если бы вам пришло в голову окликнуть его и спросить: «Ну, а я-то тебе какой кажусь, вот так, высунувшись в окошко?» Но это не приходит вам в голову, потому что вы не думаете о том, как выглядит окошко и вы в окошке для тех, кто смотрит снизу. Вам нужно сделать над собой усилие, чтобы преодолеть условность своего восприятия, при котором те, что идут внизу и попадают на мгновенье в широкое поле вашего зрения, кажутся такими маленькими: крохотные, снующие по улице фигурки! Но вы не делаете этого усилия, потому что не подозреваете о том, как выглядит для тех, кто внизу, ваше окошко, одно из множества окошек — маленькое-маленькое, высоко-высоко, — а в этом окошке вы, тоже маленькая-маленькая, машущая крохотной ручкой.

И она видела себя в этом моем описании — маленькая-маленькая, в высоком окошке, машущая крохотной ручкой, — видела и смеялась.

Но то были мгновенные вспышки, минутные проблески, потом в комнатке вновь воцарялась тишина. Время от времени в ней, словно тень, появлялась старая тетка Анны Розы, та, с которой она жила: толстая, апатичная, с огромными голубыми, ужасающе косящими глазами. Она останавливалась на пороге, скрестив на животе пухлые бледные руки — какое-то чудище из аквариума, — потом, не сказав ни слова, исчезала.

С теткой Анна Роза обменивалась за день разве что несколькими словами. Она жила собой, с собой, читала, мечтала и всегда была раздражена — и чтением, и своими мечтаниями; она ходила в лавку, навещала подруг, но все они казались ей пустыми и глупыми, ей доставляло удовольствие чем-нибудь их шокировать; возвращаясь домой, она чувствовала, как устала, как ей все надоело. Были вещи — их можно было угадать по внезапным вспышкам ярости, по сопротивлению, которые вызывали в ней некоторые намеки, — возбуждавшие в ней непреодолимое отвращение; должно быть, этим она была обязана чтению медицинских книг из библиотеки отца, который был врачом. Она говорила, что никогда не выйдет замуж.

Не знаю, что она обо мне думала, но интерес, который она испытывала ко мне, такому, каким я был в те дни — запутавшийся в собственных мыслях, ни в чем не уверенный, — этот интерес был, конечно, необычаен.

Эта моя неуверенность во всем, неуверенность, ускользающая из всех ограничивающих ее пределов, отвергающая любую опору, инстинктивно отступающая перед лицом всякой определенной и жесткой формы так, как море отступает от берегов, — эта неуверенность, которая, подобно бреду, затуманивала мой взгляд, несомненно, ее привлекала, хотя иногда, когда я на нее смотрел, у меня возникало странное впечатление, что она ее еще и забавляет; и в самом деле, разве это было не смешно — этот сидящий в ногах ее постели человек в столь фантастическом душевном состоянии, весь как бы распадающийся на части, человек, который понятия не имеет о том, что будет с ним завтра, когда, вынув с помощью Склеписа деньги из банка, он окажется совершенно свободным и полностью разоренным!

Потому что она была уверена, что теперь-то уж я дойду до конца, как самый настоящий сумасшедший. И это бесконечно ее забавляло, хотя при этом она еще и гордилась тем, что, споря обо мне с моей женой, угадала, может быть, не в точности это, но то, что я, во всяком случае, человек незаурядный, непохожий на других, человек, от которого в любую минуту можно ждать чего-нибудь необычного. И именно для того, чтобы доказать всем, и в особенности моей жене, справедливость этого своего мнения, она и позвала меня тогда к себе и рассказала о готовившихся против меня кознях, и заставила пойти к Монсиньору; и сейчас она была ужасно довольна, видя, как сижу я в ногах ее постели — такой спокойный, такой неподвижный, не хлопочущий уже ни о чем и ни о ком, просто в ожидании того, что неминуемо должно случиться уже само по себе.