Кто-то оттуда

Борис опешил.

– Кто это говорит? Веня, алло, это ты?

Вениамин будто и не расслышал вопроса.

– Короче, Боря, – сказал он уже вполне своим голосом, – запомни: вертолет каждый вторник, в 10:00. Если не застанешь меня, располагайся в избе и жди, двери я не запираю. Все, старик, до скорой.

Борис хотел что-то возразить, но донесшиеся из телефона короткие гудки упредили его намерения, едва лишь он раскрыл рот. Сеанс межконтинентальной связи был окончен.

2

Борис положил трубку. Он был крайне озадачен. Звонил его старый друг, друг детства. Они жили в соседних домах, вместе ходили в школу, вместе учились на журфаке. Потом Бориса взяли на телевидение, а Вениамин устроился в одной молодежной газете. Несколько лет назад он поехал в командировку и исчез. Родители его регулярно получали денежные переводы, иногда Губбель звонил им по телефону, но где он, что он, чем занимается – об этом так никто ничего и не знал.

Вообще, нельзя сказать, чтобы Борис был слишком удивлен исчезновением своего закадычника. Несмотря на их крепкую дружбу, с некоторых пор Веня Губбель стал для лучшего друга большой загадкой. В первый раз по-настоящему остро Борис почувствовал это лет двадцать назад, когда они оба еще учились в школе. Словно ключ от ящика Пандоры, тот давний случай неожиданно отчетливо возник перед внутренним взором Бориса, потянув за собой череду воспоминаний. Там, в своих воспоминаниях, Борис видел все необыкновенно ясно, будто неким бестелесным сгустком сознания перенесся в свои школьные и студенческие годы, заново переживая все то, что хоть и не выветрилось полностью из памяти, но, по крайней мере, как казалось, безнадежно затерлось наслоениями последующих лет.

…Сперва он увидел лес у окраины большого города, той окраины, где они с другом Венькой провели свое детство и юность. Лес этот был исхожен ими вдоль и поперек и стал для них чем-то вроде родного существа. Но ведь мир устроен так, что даже в том, что является для тебя самым дорогим и близким, всегда можно найти некий зловещий уголок, источник страха и отчаяния.

Впрочем, по поводу страха и отчаяния – это, конечно, преувеличение. Лес был обихожен, если не сказать одомашнен. Светлый, широколиственный, исполосованный прямыми просеками и извилистыми утоптанными дорожками, рядом с которыми местами громоздились выполненные из толстых грубо обработанных дубовых брусьев скамейки, столы, беседки и спортивные снаряды типа гимнастических бумов или турников. Вдоль магистрального шоссе, разрезавшего лесной массив на две части, располагались многочисленные пансионаты, профилактории и пионерские лагеря.

И все же зловещий уголок, источник если и не страха и отчаяния, то, во всяком случае, слухов и всевозможных темных историй, в этом раю для пионеров и пенсионеров все же существовал. Назывался этот зловещий уголок соответственно – Черной Дорогой. Хотя черной эта дорога вовсе не была. Да и дороги, собственно, никакой не было. Черная Дорога – это было место. Место, пользовавшееся дурной репутацией, место, к которому окрестные мальчишки испытывали суеверный страх, однако оно, это место, одновременно обладало для них огромной притягательной силой, ибо было настоящей сокровищницей для всей этой малолетней шатии. Покопавшись в земле, особенно в районе Осинового оврага, там можно было найти гильзы от патронов, пули, иностранные монеты и пуговицы, даже ордена, а иногда находили и, страшно сказать, – черепа. Ходили слухи, что во время войны в этих местах был фашистский концлагерь. Много позже, после начала пресловутой «перестройки», появилась новая версия, согласно которой это НКВД еще перед войной расстреливало тут то ли поляков, то ли кого-то еще.

Не надо объяснять, что все эти находки и связанные с ними сплетни ужасно интриговали местных мальчишек. Любимым их занятием во время школьных перерывов было набиться галдящей оравой в сортир и рассказывать там друг другу всякие жуткие истории про черные ужасы Черной Дороги. И вот однажды, когда на одной из переменок (кажется, это было перед последним уроком) Лешка-мегафон, прыщавый верзила с луженой глоткой, сидя на подоконнике, травил окружившим его одноклассникам очередную байку, Вениамин, находившийся рядом и с неприкрытым скептицизмом внимавший рассказчику, вдруг возьми да и брякни сдуру:

– Ладно трепаться, фигня все это.

Сказал – и сам испугался сказанного. Наступила нехорошая тишина. Лешка, еще секунду назад веселый и оживленный, замер, как хищник, почуявший добычу. Не поворачивая головы к сидевшему сбоку от него Веньке, он произнес:

– Не понял, что фигня?

В его голосе звучала угроза.

– То, что ты тут нам наплел, то и фигня, – Вениамин понимал, что нарывается, но остановиться он уже не мог. – Что, думаешь, как здоровый, так ничего тебе и сказать нельзя? А я, между прочим, несколько раз ходил на Черную Дорогу ночью. Ночью! Ни хрена там нет никаких привидений, понял?

Лешка встал, повернулся лицом к Губбелю и начал разминать кисти.

– Я тебе щас рога обламывать буду, – спокойно, как человек, знающий свое дело, объявил он.