Кто ты, Билли Притти?

Я окликаю продавца, расставляющего диски.

– Добрый день, я ищу диск Билли Притти.

– Билли как ты сказала?

Я повторяю:

– Билли Притти.

Он хмурится.

– Впервые слышу. Это что-то новое?

– Нет… Я… Нет.

Он чешет щеку и берется за телефон, чтобы справиться у коллег, но я говорю:

– А… э-э… уитне устон? У вас есть?

– А, Уитни Хьюстон, да, есть. Идем.

Он подводит меня к проигрывателю, надевает мне на голову наушники и нажимает кнопку. Кружится диск, кружится земля, кружится моя голова. Это прекрасно, конечно же, прекрасно. Ведь это Билли Притти.

* * *

Билли Притти не существует.

Эта фраза крутится у меня в голове. Я чувствую, что она меня убивает, но ничего не могу с собой поделать. Я повторяю ее раз за разом, все медленнее, так медленно, что произношу уже не слова, а буквы. Повторяю столько раз, что перестаю ее понимать, но поняла ли я ее вообще когда-нибудь?

Ведь если Билли Притти не существует, то существую ли на самом деле я?

* * *

В этот вечер я смотрю, как Марсель готовит ужин. Как он режет кабачки, чистит картошку и зубчики чеснока. Как он открывает шкафчики, выбирает форму для запекания, наливает масло, солит и ставит всё в духовку, делая это, как всегда, с беззаботным видом, мол, все путем, жизнь продолжается, и я задумываюсь, есть ли в этом или в каком-нибудь другом из видов, которые он принимает, хоть одна наша семейная черта. Под его морщинами, под кожей, огрубевшей от холода, от солнца и от забот, под густыми кустистыми бровями. За историями, которые он мне рассказывает.

– Ты помнишь день, когда я родилась?

Марсель прерывается.

– Помню ли я? Конечно же, помню. Я собирался на работу, пил кофе в кухне. Еще не было семи часов, но жара уже стояла адская. Зазвонил телефон, а если я и научился чему-то в жизни, так это тому, что надо опасаться телефонных звонков ранним утром и поздним вечером. Твоя бабушка сняла трубку, и я услышал, как она сказала: «Боже мой». Этого, поверь, я никогда не забуду, чтобы Одетта поминала Бога всуе. Я подумал, что кто-то умер.

Он делает паузу, вытирает руки полотенцем и, уперев их в бока, поворачивается ко мне.

– Но нет. Это родилась ты. Мы даже не знали, что твоя мама беременна.

Он на секунду улыбается, потом взгляд его застывает.

– Ладно, хватит, дел еще много. Как у тебя с уроками?

– Занятий нет, Марсель. Сейчас август.

– А, да-да, правда.

* * *

На следующей неделе я получила письмо от Максима. И не стала его открывать. Он продолжал писать мне еще несколько месяцев. Моя жизнь была тогда, как эти конверты, которые я оставляла запечатанными: тайной на расстоянии вытянутой руки. Думаю, я была сердита на него за чужую ложь. Я наказывала его, но во всяком наказании по-настоящему страдает только палач. Я представляла его в семье, с мамой, за которой он как за каменной стеной, представляла, как мама подтыкает ему одеяло перед сном, как мама цокает на высоких каблуках, как мама ходит на родительские собрания. Мама. Мама. Мама.

В какой-то момент письма от Максима перестали приходить. Никогда не знаешь, в какой именно момент что-то закончилось. Просто вдруг понимаешь, что оно больше не происходит. Максим вышел на цыпочках из моей жизни.

Глава 4 2002

Мне 11 лет. В первый день занятий в шестом классе[1] учительница французского задала нам написать сочинение. Мы сначала подумали, что это шутка. Но нет. Шутки не в ее стиле. Сухопарое тело, строгое лицо, холодный взгляд, и все это венчается платиново-блондинистой челкой, которую будто отрезали ножом одним махом. Этот искусственный блонд над сухощавой фигурой кажется какой-то аномалией и внушает сомнения. Но никто из нас еще не прожил достаточно долго, чтобы понять, что это парик.

Она начинает диктовать задание, растягивая слова, и одновременно пишет его на доске. Нажимает на мел так сильно, что он аж скрипит иногда. «Рассказать о своей семье». Мысль об этом парализует меня. Я озираюсь: моих одноклассников формулировка как будто не смущает. Вокруг меня поднимается с десяток рук: у кого-то есть вопросы. Никто не спрашивает: «А что делать, если семьи нет?» Или: «А дедушка – это семья?» И тогда я, сделав глубокий вдох, начинаю писать свою историю, ту, которую мне всегда рассказывали. Пишу целый час, как будто отрезанная от мира. Когда звенит звонок, у меня ощущение, будто я вернулась из сна в реальность. Щеки пылают, а зрению требуется несколько минут, чтобы перестать видеть исписанные страницы повсюду, куда бы я ни взглянула. Я протягиваю вырванный из тетради разворот учительнице и поскорей выхожу из класса. Я понятия не имею, что написала.

На следующей неделе мадам Гийо раздает сочинения. Она из тех преподавателей-извращенцев, что складывают их в порядке возрастания, от худших оценок к лучшим. Но мы пока этого не знаем, и Виктор Жамен еще улыбается, получая обратно свою работу. Стопка мало-помалу уменьшается, и вот уже в руках мадам Гийо ничего нет. Я привстаю, озираюсь, у всех на партах лежат их сочинения. У всех, кроме меня. Я поднимаю руку.

– А, проснулась наконец. Ну что, Летелье? Твое сочинение ждет тебя здесь, иди за ним.