Кто ты, Эрна?

В квартиру я вошла расхрабрившись. Никого тут не было все эти дни. Я проверила деньги в ящике. Фу-уу. На месте… Стоп! Их стало больше, чем было. Раза в три точно! Неужели Стас до сих пор с работы не вернулся? Он же положил мне деньги, не Робин же Гуд! На всякий случай я проверила дверной замок и скинула Стасу сообщение: «Спасибо!» Он тут же ответил: «На здоровье, Лорочка!» Он бы лучше о здоровье мамы думал, тогда бы нам серьги дореволюционные не пришлось отдавать за бесценок. В маминой комнате в окно заглядывала страшная, страшенная луна. Ещё на небе были шарики вроде как маленькие луны за облачками. Они у нас в небе часто у ковша Большой Медведицы появляются. Все к ним привыкли. Луна пробивала светом штору — никакой ночник не нужен. Вспомнив разговоры в автобусе, я решила спать в своей комнате (там луна в окно не светит) и ничего не бояться.

Ночью, проснувшись от шебуршания, я смело села в кровати, подложив под спину верблюжью подушку, оглянулась. Лунный свет заливал и мою комнату. Наверное, Луна светила сейчас в мамину комнату по прямой, попадала своей дорожкой в дверной проём, и, соответственно, дальше по прямой в мою комнату. Блин! Почему я не закрыла дверь? У ящика, на полу, подобрав ноги, сидел мужик. В пятнистом туристическом костюме, лысоватый, в очках, душка перемотана изолентой. Такой лентой отчим перематывал провода.

— Это ты моих кукол трогал? — от жуткого испуга я раскричалась. Не верьте тому, что страх парализует. Хочется кричать и бежать, бежать и кричать. Но я боялась пройти мимо мужика, вдруг он ко мне приставать начнёт. Я осталась в кровати.

Лунный свет из окна блеснул в линзах очков, мужик тяжело вздохнул. Лунный свет падал и на мою кровать… Я вспомнила слова высокой девушки: «Ничего не бойся!». Вспомнила и тут же страх как рукой сняло, я перестала бояться, я стала не я. И, вспоминая сейчас всё произошедшее — я помню своё состояние — мне стало казаться, что всё хорошо и обыкновенно. Мне казалось в ту ночь и в последующие дни: это вполне обыденно, что он появился рядом со мной. Не я подумала теми же мыслями, что думаю обычно я: одной боязно, а этот, кажись, не агрессивный, тихий, бессильный и беспомощный.

— Ты папа или Карл?

Мне не хотелось, чтобы это был Карл. Карл — высокий молодой и красивый. А этот — не очень молодой и… совсем некрасивый.

Мужик опять вздохнул, ещё печальнее, ещё тяжелее.

— Немой, что ли?

— Ну, я же умер, — еле слышно сказал мужик.

— Жаль, — искренне сказала я. — По тебе червяки-то не ползают?

— Нет. Что ты. Я невидимый.

— Нормально, такой невидимый, прям человек-невидимка. Я-то тебя вижу.

— Видишь.

— Ну, значит ты, скажем так, частично видимый, окей? — ого: я стала говорить как англичанка.

— Окей, — вздохнул мужик. — Я не Карл, я твой папа.

— Что будем делать? — я, честно, очень обрадовалась, что это мой папа, и состоит не из червяков, если верить ему на слово. Я конечно же смотрела кучу фильмов про приведения и загробный мир. Был один фильм, где парень — приведение. Его видела только медиум. «Но я-то не медиум», — подумала я.

— Нет, я не Байрон, я другой, — вздохнул папа, он всё время говорил со вздохом, свистел, как больной туберкулёзом и ставил неправильные ударения, как глухонемые, которые всё-таки немного говорят. — Ты не медиум, ты просто моя дочь. Моя единственная дочь.

— Нормально. Мысли, значит, читаешь? — и я почему-то вспомнила, как прочитала мои мысли во Дворце творчества эта высокая добрая женщина с перстнем.

— Читаю.

— Ты такой грустный, папа… — я не знаю, что на меня нашло, мне захотелось как-то расшевелить этого призрака.

— Наоборот: я впервые со дня смерти радуюсь, — вздохнул почти весело.

— Ты на сегодня только со мной или навсегда?

— Не знаю. Дай, пожалуйста, посидеть, привыкнуть.

— Ну и привыкай, — обиделась я, положила подушку, взбила её, легла, отвернулась к стене, накрылась одеялом и… заснула.

Когда я проснулась, папа по-прежнему сидел за столом. Цвет лица его при дневном свете был бледноват, сероват, синюшен и чёрен — только и всего. Борода, казалось, вообще не росла. Свет из моего окна не бликовал в линзах очков. В моей комнате несолнечные окна, солнце светит вечером, может тогда забликуют?

— Близорукий? — спросила и потянулась.

— Астигматизм, — прошептал папа. Голос его был утробный, как будто он чревовещатель.

— А-аа… Точно. Мама раньше всегда об этом окулистам говорила, когда мне зрение проверяли. Ну: чем займёмся?

— Можно погулять, — вздохнул папа.

— Ла-адно. Вчера, пап, прикинь, обнаружила деньги, много денег. Это ты?

— Сколько угодно, — ответил папа ровным голосом.

— Я сегодня куплю себе шоколада, сколько захочу? — я прощупывала папу. Мама сердилась, когда я ела шоколад.

— Но ты извини конечно. Тут я солидарен с мамой. Шоколад тебе ни к чему.

Ё! Ух! Тьфу ты! Читает мысли.

— Хочешь сказать, что я жирная? Да: я жирная, но без шоколада не могу.

— Нет, ты пока не жирная. Но шоколад вреден. Тем более такой барахляный с добавками, какой сейчас продают. Тебе же мама говорит об этом, а ты злишься на неё. «Отстань от меня!» — говоришь. Разве так можно с мамой.