Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828

У Лабазнова имелся план абросимовского жилища и опытный помощник. Пока прислуга праздновала юбилей свадьбы, Криух, открыв щипцами дверь черного входа, зашел в дом и спрятался в одном из чуланов. Когда торжество закончилось и все легли спать, он покинул тайное убежище и отправился в незапертую спальню хозяина дома. Абросимов проснулся. Криух закрыл дверь на ключ и стал душить миллионщика подушкой. Тот перед смертью сопротивлялся, случился шум. Один из слуг проснулся, постучал в дверь. Но злодей очень натурально крикнул: «Пшел вон!» (Не исключено, что он когда-то и где-то мог лично услышать сию фразу от Абросимова.) Далее Криух открыл окно, выпрыгнул во двор — и был таков.

Сей же тип засветился и в печальных историях с Иветой и Люсьеном. Но там всё было иначе. И совсем не так, как рапортовал полковник Достанич. И вот тут следует зайти издалека…

Некоторое время тому назад Степан Степанович остался вдовцом. Он тяжело переживал это. Но потом отошел, и все вновь увидели, что Достанич, несмотря на значительный возраст (за пятьдесят) и седину, мужчина видный. С тех пор и стало заметно особое франтовство начальника военной полиции, в том числе и самые модные шейные галстуки в тон новым фракам. Ничего особенного — сие воспринималось с сочувствием и симпатией.

Но многое открылось, когда Горлис увидел три главные картины в гостиной Достанича. И в центре — полевые птицы, поющие на закате. Ее общий вид и, в частности, яркие, насыщенные краски, композиция, тени на стене (картины перевешивали!) давали основание предположить, что она написана недавно. И под заказ! Жаворонок, skowronek на закате — метафора трагически ушедшей Иветы Скавроне. Тогда вспомнилось и другое. С какой искренностью трагически хмурился Достанич, когда речь заходила об Ивете. А влюбленный Викентий Ранцов, говоря о «некой особе, оказывавшей ей большие знаки внимания», об особе, от которой девушку нужно защищать, имел в виду не Люсьена, как подумал Натан, а полковника!

И вот что можно предположить… Старик Достанич влюбился в Скавроне, возможно, даже предлагал ей официальные отношения. Она ж — любила Люсьена. И тот, как казалось, любит ее. Но! Брамжогло, имеющий дьявольскую власть над Шардоне, через него давил на Ивету, чтобы она вступила в длительную связь с Достаничем и так выведывала тайны русских планов войны. Люсьен, по какой-то причине сильно боявшийся Брамжогло, выполнял его поручения. Но, вспомнив, кто такая цыганка Тсера, он подумал, что может спасти себя и Ивету, скрывшись неведомо куда на цыганской кибитке. Увы, увы…

Скавроне в конце концов провела ночь с Достаничем (с воскресенья на понедельник) и даже похитила у него некие бумаги. Придя к себе домой, Ивета положила бумаги на столик с фаянсовой фигуркой. И вот далее — у нее, видимо, состоялся разговор с Люсьеном, после которого она потеряла интерес к жизни (например, не получив подтверждения плану бежать вместе и немедленно). Девушка застрелила себя из пистолета, подаренного Ранцовым. Но Брамжогло и Криух ждали от нее бумаг, положенных в некое условленное место. А их всё не было. Тогда в ночь с понедельника на вторник Криух незаметно проник в дом. Внешнюю дверь отворил отмычкой, замок же комнаты Иветы, запертый изнутри, открыл щипцами. После чего забрал бумаги со стола (смахнув случайно и фигурку). И ушел, замкнув дверь тем же способом.

Люсьена после произошедшего еще больше мучили страх перед Брамжогло и угрызения совести от гибели Иветы. Отношения между ним и турецким разведчиком обострились. Похоже, тот решил припугнуть куафёра, для чего — опять же ночью — послал Криуха. Но последний — человек сложный, неуравновешенный, а может быть, и начавший получать удовольствие от убийств. Вместо того чтобы запугать Люсьена, он вспылил и прирезал его. Да еще, по старой привычке, и ограбил. (Кстати, одесские разговоры о грабежах через окна также не были безосновательными — периодически Криух подрабатывал старым ремеслом.) Вероятно, в ходе ссоры с Шардоне злодей серьезно поранил ногу. Потому он не мог просто выпрыгнуть в окно, как сделал бы в иных обстоятельствах, а воспользовался взятым на всякий случай «якорем».