Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828

На сих словах вдруг случилось неожиданное. Осип выронил бокал, схватился обеими руками за горло, колени у него подкосились, и он стал падать, постанывая, а глаза молили о помощи. Степан, сначала подумавший, что собеседник изображает некую шутку, быстро сообразил, что дело серьезно. Он отбросил бокал, взял Осипа в охапку. Потом встал на одно колено, а на другое положил, животом вниз, ослабевшего приятеля. И начал давить тому двумя пальцами на основание языка, чтобы Осип, видимо, отравленный, сблевал. Это помогло — полковника Гладкого обильно стошнило. Притом блевотина, как было заметно даже со второго этажа, оказалась щедро пенистой. Похоже, яд скоро вступил в реакцию с жизненными соками и уже оказывал свое зловредное действие.

— Ну, давай, давай ще, друже, най все вийде і змиє ту гидоту, — приговаривал Степан.

И будто послушавшись его умовлянь, Осип исторг из себя еще одну струйку рвотной массы. Уже без пены. А это означало, что он дошел до остатков перевариваемой пищи, не затронутой ядом.

— От тепер добре! — сказал Степан.

Оставив обессиленного Осипа лежать на колене, Степан полез за пазуху и достал какой-то пузырек. Потом опять схватил приятеля в охапку и оттащил в сторону от загаженного места. Посадил его на землю на некотором расстоянии от забора. Достал зубами пробку из пузырька, выплюнул ее и начал лить жидкость в рот пострадавшему.

— Пий, пий, брате! Це діда Миколи протиотрута. Він завжди казав брати таку на дружні збіговиська. Пий. Випив? Ну от і добре!.. А тепер пішли до людей звідси, коцапий[67] наш.

Степан подтащил Осипа к забору и прислонил к нему. Открыл дверь, ведущую в переулок. Взял нелегкое тело Гладкого на руки, потом перебросил через плечо и побежал к воронцовскому двору, где, судя по доносившейся музыке, продолжалось празднование.

* * *

Темнело стремительно. Натан вышел из двора, стараясь не скрипеть входной дверью, и направился в сторону Екатерининской площади в надежде, что Ранцова не ушла и ему удастся ее где-то найти. Уже через несколько участков он услышал негромкий женский голос:

— Натаниэль!

Ранцова была строга и всегда к коллегам обращалась по отчеству. Но обстоятельства сегодняшнего вечера, да и вообще последних дней, лишили ее прежней принципиальности. Горлис, привыкший к зеркальности, хотел тоже позвать по имени, но оно у Любови Виссарионовны без отчества выглядело, честно говоря, двусмысленно.

— Госпожа Ранцова, вы?

— Да. Зайдите сюда, в этот закоулок. Здесь поговорим, а потом вы меня проведете к ямщику на Театральной…

— Хорошо.

— А что там, в том дворе, с теми двумя казаками?

— Ах, Любовь Виссарионовна, и не спрашивайте. Какое-то недоразумение. Будем надеяться, всё обойдется… Да вы про свое расскажите. Что у вас-то случилось? И у Викентия?

— Нечто очень странное творится, Натаниэль! Сегодня какой день?

— 14 августа.

— Именно так, а 15-го, как вы, верно, знаете, каникулы заканчиваются. Посему еще с неделю назад наши одесские мальчики начали разъезжаться по своим университетам. И вот представьте себе такую историю, что одного из них задержали люди, облеченные властью.

— Печально, но что поделать. Студиозусы… Бывает! Возможно, выпил много, в карты проигрался, еще в какую историю скверную попал.

— Один человек. Потом — второй. Потом — третий… И это только на вчера. Оттого я вам в прошлый раз ничего говорить не хотела. Тем временем сегодня утром и днем я еще прошлась по домам других наших мальчиков, что в Лицее вместе с сыном моим учились. И что ж вы думаете? Еще двоих задержали! Итого — пятеро! Не считая моего Викентия. Причем все — выпускники одного класса. Не странно ли?

— Странно…

— Их задерживают на почтовых станциях и препровождают в ближайший уездный город. А уж оттуда шлют родителям жандармское извещение о временном аресте… При том и моего Вики Лабазнов с Беусом не выпускают!

Последние слова Ранцова сказал тоном совершенно уж истерическим и вновь начала плакать безутешно, с подвыванием.

Натан не стал ничего говорить, а просто крепко обнял ее, дав уткнуться сырым носом в его плечо. При этом Любовь Виссарионовна обняла его так же крепко, словно последнюю опору в этом мире, ставшем вдруг непредсказуемо злым. Куда девалась вчерашние уверенность в себе и решительность? Горлис просто физически ощущал исходящие от женщины, матери, волны страха и отчаянья… Когда слезный поток уменьшился и всхлипывания стали редкими, Натан заговорил успокаивающим, родительским голосом:

— Любовь, у вас прекрасный сын. И вы — очень сильная, очень умная и красивая женщина. А это всё… это какой-то морок, туман, недоразумение. Поверьте мне… Я… Я сам завтра пойду к Лабазнову. И всё выясню.